Зовут
Шрифт:
"Это все "Поль Джонс", - подумал он.
– Вряд ли она такая на самом деле. Такого просто не бывает".
– Вам не скучно было так долго лететь?
– спросила она.
– Нет, я столько всего увидел.
– Столько... чего?
– Воспоминаний, - ответил он.
– В комнатах, через открытые окна.
– Такая жара, - вздохнула она.
– Всюду все настежь.
– Я заглядывал в окна только на каждом десятом этаже, но пропустил двадцатый. Но я не жалею.
– Там пастор... молодой, очень высокий и очень сильный... Вы себе представляете?
– Откуда вы знаете?
Она молчала. Пальцы с золочеными ноготками машинально играли шнуром просторного платья.
– Пролетая, вы бы увидели большое распятие темного дерева на стене прямо против окна, толстую Библию на столе и в углу - черную шляпу.
– И все?
– Ну, вы, наверное, увидели бы и другое...
Рождество они обычно справляли на ферме у бабушки с дедушкой. Маздину ставили в гараж, рядом с дедушкиной, старой, прочной и удобной, около двух тракторов, ощетинившихся гусеницами с присохшей бурой землей и пожухлыми стебельками между стальными звеньями. По случаю праздника пекли пироги, разные пироги, кукурузные и рисовые, и пончики, и был еще золотистый сироп, густой и прозрачный, им поливали пироги, и жаркое было, но он берег аппетит для сладкого. После трапезы пели хором перед камином.
– Вы могли бы услышать, как пастор разучивает с детьми хорал, - сказала она.
Он ясно помнил мелодию.
– Да, та самая, - подтвердила девушка.
– Ее все знают. Она не лучше и не хуже других. Впрочем, как и сам пастор.
– Я бы предпочел, чтобы окно двадцатого было закрыто, - сказал он.
– Но ведь обычно...
И она замолкла.
– Перед смертью обращаются к пастору?
– закончил он за нее.
– О, это ничего не дает, - сказала девушка.
– Я бы этого не сделала.
– А что вообще могут дать пасторы?
Он сказал это вполголоса, и, скорее всего, самому себе: вероятно, они должны напоминать о Боге. Только пасторы еще и помнят о нем да люди, которым страшно умирать, но не те, которым страшно жить, и не те, что боятся мужчин в темных костюмах, стучащих в вашу дверь, в то время как вы думаете, что это просто негритянка, и даже не дающих вам допить початую бутылку "Поль Джонса". Бог ничего не дает, когда ты боишься людей.
– Наверное, некоторым без пасторов не обойтись, - сказала девушка.
– Во всяком случае, для верующих они нужны.
– Но если умираешь добровольно, - рассуждал он, - незачем обращаться к ним.
– Никто не умирает добровольно, - заключила девушка.
– Нас всегда подталкивает к этому кто-то живой и кто-то мертвый. Вот почему мы нуждаемся в мертвых и храним их в ящиках.
– Я в этом не уверен, - возразил он.
– Разве это не очевидно?
– тихо спросила она.
Он еще глубже ушел в зеленое кресло.
– Я бы выпил еще чашечку.
У него слегка запершило в горле. Не то чтобы хотелось заплакать, тут было что-то другое, но и слезы навертывались.
– Хотите чего-нибудь покрепче?
– предложила желтая девушка.
– С удовольствием.
Она поднялась, шелковое платье сверкнуло в солнечном свете и померкло в тени. Из бара красного дерева она достала бутылку "Поль Джонса".
– Скажите, когда хватит.
– Стоп!
– остановил он ее повелительным жестом.
Она протянула ему стакан.
– А вы?
– спросил он.
– В моем положении вы бы стали заглядывать в окна?
– Мне бы это не понадобилось - ведь я здесь живу. И на всех этажах одно и то же...
– Нет, совсем не одно и то же, - запротестовал он.
– Я видел разные комнаты.
– Вас вводило в заблуждение солнце.
Она села рядом с ним в кожаное кресло и внимательно посмотрела на него.
– Всюду одно и то же, - раздельно повторила она.
– До самого низа?
– До самого низа.
– И на любом этаже я все равно бы встретил вас?
– Да.
– Но там все иначе... Где-то приятно, где-то омерзительно... Здесь все не так.
– Там было бы точно так же. Если задержаться.
– Может, и здесь меня обманывает солнце, - сказал он.
– Оно не может вас обмануть, ведь мы с ним - одного цвета.
– Почему же я вас вижу?
– А вы бы меня и не разглядели, будь я плоской, как лист бумаги, но...
Она не закончила фразу и слегка улыбнулась. Она была совсем рядом, он ощущал ее аромат, зеленый от рук и тела, запах лужаек и скошенной травы, сиреневый от волос, слаще и необъяснимее, не такой естественный.
Он думал о Винни. Она была более плоской, но он знал ее лучше. И даже любил.
– Солнце, - проговорил он.
– В сущности это и есть жизнь.
– Правда, я похожа на солнце в этом платье?
– А если я останусь?
– прошептал он.
– Здесь?
– Она подняла брови.
– Здесь.
– Вы не можете остаться, - просто сказала она.
– Слишком поздно.
Он с трудом заставил себя встать с кресла. Она коснулась его плеча.
– Одну секунду, - сказала она.
Он чувствует прикосновение ее прохладных рук. И снова видит - на этот раз совсем близко - искрящиеся золотые глаза, треугольные щеки, сверкающие зубы. На секунду он ощущает нежное прикосновение полуоткрытых губ; на секунду ее тело, укутанное в солнечный шелк, прижимается к нему, и вот он уже один, и уходит, она улыбается издалека, чуть печально, впрочем, она быстро утешится уже приподняты уголки ее желтых глаз, - он уходит, остаться никак невозможно, надо все начать сначала и на этот раз не останавливаться.
Он снова поднялся на вершину гигантского здания, бросился в пустоту, и голова его расплескалась красной медузой на асфальте Пятой авеню.