Зрелость
Шрифт:
В этом не было ничего странного. Дикая и вместе с тем легкодоступная природа вокруг Марселя дарит самому неискушенному путешественнику ослепительные секреты. Экскурсия была излюбленным спортом марсельцев; ее любители организовывали клубы, выпускали журналы, подробно описывающие замысловатые маршруты, они заботливо обновляли яркие цвета указательных стрелок, которыми изобиловали эти маршруты. Многие мои коллеги уходили по воскресеньям группами осваивать массив Марсельвьер или пики Сент-Бом. Моя особенность заключалась в том, что я не присоединялась ни к одной из групп, а развлечение превратила в непреложную обязанность. Со 2 октября по 14 июля я ни разу не усомнилась в том, на что употребить четверг и воскресенье; как зимой, так и летом мне предписывалось выйти на рассвете и вернуться лишь ночью. Я не обременяла себя предварительными приготовлениями и никогда не запасалась положенным снаряжением: рюкзаком, подкованными башмаками, юбкой и накидкой из плотной шерсти; я надевала старое платье, холщовые туфли на веревочной подошве, а в матерчатой сумке у меня было несколько бананов и бриошей: не раз мои коллеги, встретив меня на какой-нибудь вершине, презрительно улыбались. Зато я с помощью справочников «Гид Блё», «Бюллетен» и «Карт Мишлен» составляла подробнейшие планы. Поначалу я ограничивала себя пятью-шестью часами ходьбы; затем комбинировала девяти-десятичасовые прогулки; мне случалось пройти больше сорока километров. Я неуклонно прочесывала весь район. Я поднималась на все вершины: Гардабан, Орельен, Сент-Виктуар, Пилон дю Руа;
Всякий раз, снова посещая Прованс, я понимаю причины, заставившие меня полюбить его; они не оправдывают того пристрастия, воспоминание о котором заставляет меня, не без удивления, осознать его неистовство. Моя сестра приехала в Марсель в конце ноября; я приобщила ее к своим удовольствиям, как вовлекала ее когда-то в свои детские игры; при ярком солнце мы разглядывали акведук Рокфавур, в туфлях на веревочной подошве мы гуляли по снегу вокруг Тулона; ей не хватало воодушевления, она натерла ноги, и волдыри причиняли ей боль, но она никогда не жаловалась и не отставала от меня. Однажды в четверг, когда к полудню мы добрались до Сент-Бом, у нее поднялась температура; я предложила ей отдохнуть в горном приюте и согреться там грогом в ожидании автобуса, который через несколько часов направлялся в Марсель, а сама закончила свое путешествие в одиночестве. Вечером она с гриппом слегла в постель, и я почувствовала некое угрызение совести. Сегодня мне трудно себе представить, как я могла оставить ее в ознобе в мрачной приютской столовой. Обычно я заботилась о других и очень любила свою сестру. «Вы шизофреничка», – нередко говорил мне Сартр; вместо того чтобы приспособить свои планы к реальности, я не отступалась от них вопреки и наперекор всему, рассматривая действительность как нечто второстепенное; и в самом деле, в Сент-Боме я не принимала в расчет свою сестру, не желая отступить от своей программы: она всегда так преданно служила моим планам, что мне и в голову не приходила мысль о том, что на этот раз она может их нарушить. Такая «шизофрения» представлялась мне крайней и необычной формой моего оптимизма; как в двадцать лет, я отказывалась признавать, что «у жизни есть иные, отличные от моих, проявления воли».
Воля, проявлявшаяся в моих фанатичных прогулках, имела очень давние корни. Когда-то в Лимузене на изрытых дорогах я рассказывала себе, что когда-нибудь объеду всю Францию, а возможно, и мир, не пропустив ни одной лужайки, ни одной рощи; по-настоящему я в это не верила, и когда в Испании я намеревалась увидеть все, то придавала этому слову весьма широкий смысл. Здесь, в этом краю, которым ограничивали меня мои ресурсы и моя работа, затея не казалась невыполнимой. Я хотела обследовать Прованс основательнее и с большей утонченностью, чем любой опытный экскурсант. Я никогда не занималась спортом и испытывала тем большее удовольствие использовать свое тело до предела его сил и как можно искуснее; на дороге, чтобы поберечь его, я останавливала машины или грузовики; в горах, карабкаясь по скалам, преодолевая осыпи, я изобретала кратчайшие пути: каждая прогулка становилась предметом искусства. Я обещала себе навсегда сохранить об этих прогулках горделивое воспоминание и уже в тот момент, когда совершала их, поздравляла себя за свои подвиги; гордость, которую я при этом испытывала, заставляла меня возобновлять их: разве можно лишиться этого? Если бы из прихоти или безразличия я отказалась бы от какой-либо прогулки, если бы хоть один раз сказала себе: «Зачем, ради чего?» – то я разрушила бы всю систему, поднимавшую мои удовольствия на уровень священных обязательств. Нередко в своей жизни я прибегала к такой уловке: наделять свои действия необходимостью, жертвой которой или добычей я стану; именно таким образом в восемнадцать лет исступленной увлеченностью я спасала себя от скуки. Разумеется, в Марселе мне не удалось бы поддерживать в себе этот азарт коллекционера, если бы он был следствием абстрактной установки, но я ведь сказала, сколько радости мне это доставляло [18] .
18
Это описание применимо не только к моему случаю, но вообще ко всем маниям. Маньяк живет в тоталитарном мире, построенном на правилах, соглашениях, ценностях, которые он считает безоговорочными; вот почему он не в силах принять ни малейшего нарушения, которое открыло бы для него возможность отойти от своей системы, а значит, оспорить ее необходимость, и тогда все построение рухнет. Мания оправдывает себя лишь постоянным самоутверждением.
Никаких особых приключений у меня не было, и все-таки два или три раза я испугалась. Когда я шла от Обани до вершины Гардабана, за мной увязалась собака, я делила с ней свои бриоши, но я привыкла обходиться без питья, а она – нет; на обратном пути я думала, что она взбесится, а бешенство у животного показалось мне просто пугающим: добравшись до деревни, она с воем бросилась к ручью. Как-то во второй половине дня я с трудом взбиралась по крутым склонам ущелий, которые должны были вывести меня на плоскогорье; трудности возрастали, однако мне не хотелось спускаться обратно после уже совершенного подъема, и я продолжала идти дальше; окончательно меня остановила неожиданно преградившая мне путь стена, и мне пришлось повернуть назад, продвигаясь от выемки к выемке. Так я дошла до разлома, через который не решалась перепрыгнуть; среди иссохших камней сновали змеи, и это был единственный шорох; никто никогда не заглядывал в это ущелье, что со мной станется, если я сломаю ногу или вывихну лодыжку? Я закричала: никакого ответа. С четверть часа я кричала. Какое безмолвие! Собравшись с духом, я все-таки решилась перепрыгнуть и приземлилась жива и здорова.
Мои коллеги настойчиво предупреждали меня об опасности; мои одинокие прогулки противоречили всем правилам, и они твердили мне жеманным тоном: «Добьетесь того, что вас изнасилуют!» Я смеялась над этими навязчивыми идеями старых дев. Я не собиралась обеднять свою жизнь осмотрительностью; впрочем, некоторые вещи – несчастный случай, серьезная болезнь, изнасилование – просто не могли произойти со мной. У меня случались столкновения с водителями грузовиков, был случай с одним коммивояжером, который хотел убедить меня пойти порезвиться с ним в ущелье и в результате бросил посреди дороги, тем не менее я продолжала ездить автостопом. Как-то во второй половине дня под жарким солнцем я направлялась по пыльной дороге к Тараскону, меня обогнала какая-то машина и остановилась; пассажиры, двое молодых людей, пригласили меня в автомобиль: они отвезут меня в город. Мы выехали на шоссе и, вместо того чтобы повернуть направо, свернули налево. «Мы сделаем небольшой крюк», – объяснили они. Я не хотела выглядеть смешной, я колебалась, но когда поняла, что они направляются к «горке» – единственному пустынному месту в этих краях, я уже не сомневалась в их намерениях; свернув с дороги, они притормозили перед железнодорожным переездом, я открыла дверцу, угрожая спрыгнуть на ходу: они остановились и с довольно смущенным видом позволили мне выйти. Вместо того чтобы преподнести мне урок, эта история укрепила меня во мнении: немного бдительности и решимости, и все можно преодолеть. Я не сожалею, что долгое время питала эту иллюзию, ибо черпала в ней смелость, облегчившую мое существование.
Я с большим интересом вела свои уроки; они не требовали никакой подготовки, поскольку мои познания были совсем свежими, и говорила я легко. Со старшими ученицами вопросы дисциплины не вставали. Темы, которые я затрагивала, были для них совершенно новыми, мне предстояло научить учениц всему: эта мысль будоражила меня. Мне казалось важным избавить их от определенного числа предрассудков, предостеречь их от того набора глупостей, который именуют здравым смыслом, привить им вкус к истине. Я с большим удовольствием видела, как они преодолевают смятение, в которое поначалу я их ввергла; мало-помалу мои уроки наводили порядок в их головах, и я радовалась их успехам почти так же, как если бы добилась этого сама. Я выглядела не старше, чем они, и первое время надзирательницы часто принимали меня за ученицу лицея. Мне также думается, что мои ученицы чувствовали симпатию, с какой я к ним относилась, казалось, и они отвечали мне тем же! Два или три раза я приглашала к себе лучших из них. Такое рвение неофита вызывало усмешку моих коллег, но мне больше нравилось беседовать с этими взрослыми неуверенными девушками, чем со зрелыми женщинами, закосневшими в своем опыте.
Все испортилось, когда в середине года я приступила к морали. О труде, капитале, справедливости, колонизации я с жаром говорила все, что думала. Большинство моих слушательниц возмутились; в классе и в своих сочинениях они яростно выдвигали мне тщательно отшлифованные их отцами аргументы, которые я разбивала в прах. Одна из самых толковых покинула место, которое занимала в первом ряду, и, скрестив руки, уселась в последнем, отказавшись делать записи и испепеляя меня взглядом. Однако мои провокации множились. Часы, отведенные литературе, я посвящала Прусту, Жиду, что в ту пору в лицее для девушек, да еще в провинции, было большой смелостью. Мало того, по чистому легкомыслию я дала в руки этим подросткам полный текст «De natura rerum» [19] , а по теме страдания – отдельное издание «Трактата по психологии» Дюма, где говорилось также и о наслаждении. Родители пожаловались, и меня вызвала директриса; мы объяснились, на том дело и кончилось.
19
Поэма Лукреция «О природе вещей». (Прим. перев.)
В целом персонал лицея смотрел на меня косо. В основном это были старые девы, увлеченные ходьбой и солнцем, которые намеревались закончить свои дни в Марселе; я же, парижанка, жаждавшая вернуться в Париж, заранее вызывала подозрение. А мои длительные одинокие прогулки еще более усугубляли негативное отношение ко мне. Признаюсь, кроме того, что я была не слишком вежливой. С отроческих лет я навсегда сохранила отвращение к притворным улыбкам и заученным интонациям. Я входила в комнату преподавателей, не приветствуя всех направо и налево, укладывала свои вещи в шкаф и садилась в углу. Я приобрела некоторые навыки; в лицей я приходила в классической одежде – юбка и свитер; но когда весной я начала играть в теннис, то иногда являлась, не переодевшись, в белом чесучовом платье и не раз замечала неодобрительные взгляды. Тем не менее у меня сложились сердечные отношения с двумя или тремя коллегами, их непосредственность расположила меня. С одной из них я сблизилась.
Мадам Турмелен было тридцать пять лет; она преподавала английский язык и была похожа на англичанку; темно-русые волосы, здоровая свежая кожа, уже тронутая красноватыми прожилками, невыразительный рот, очки в черепаховой оправе; коричневое платье из грубой шерсти строго обтягивало ее располневшее тело. Муж ее был офицером и лечил легкие в Бриансоне; на каникулах она ездила его навещать, а иногда он приезжал в Марсель. Она занимала хорошую квартиру на Прадо. Как-то во второй половине дня она пригласила меня в «Пуссен Блё» отведать мороженого и с жаром говорила мне о Кэтрин Мэнсфилд. Во время пребывания моей сестры мы все трое ходили гулять в небольшие бухточки, и она была очень любезна. Комнату для прислуги в своей квартире она превратила в студию и предложила мне ее снимать; пространство было маленькое, но вполне соответствовало моему идеалу: диван, полки для книг, рабочий стол. С балкона я видела платаны Прадо и крыши. Сладковатый, назойливый запах мыловаренного завода нередко будил меня по утрам, но солнце заливало стены, и мне было очень хорошо.
Иногда по вечерам я выходила вместе с мадам Турмелен. Мы видели танцующих Терезину, Сахаровых; она познакомила меня со своими друзьями. Часто мы вместе обедали на площади Префектуры в розовом ресторанчике, и она приходила в восторг от лица молодой хозяйки, от ее черных густых локонов. Она любила красивые вещи, природу, фантазию, поэзию, непосредственность, что не мешало ей проявлять чрезмерную стыдливость; Андре Жид приводил ее в ужас; она осуждала порок, распущенность, анархию. Мне не слишком нравилась ее восторженная словоохотливость, и у меня не было желания оспаривать ее предрассудки, разговор не всегда клеился. Я неохотно согласилась, чтобы на уик-энд она сопровождала меня в окрестности Арля. Мы посетили аббатство Монмажур, и вечером в нашей большой, выложенной плитками комнате меня удивила бесцеремонность, с какой она демонстрировала свою полную свежую плоть. И тем не менее ее доброжелательность меня трогала; это чтобы понравиться мне, призналась она, ей пришлось выкрасить волосы, уже кое-где тронутые сединой; она купила розовый пуловер из ангоры, слишком щедро открывавший ее руки. Однажды ближе к вечеру, когда мы пили чай в ее гостиной, она пустилась в откровения и призналась с внезапной резкостью, какое отвращение внушает ей физическая любовь и ужас от липкой жидкости на ее животе, когда муж отстранялся после близости. На мгновение она задумалась. А вот романтичным она находила те «вспышки», которые ей довелось узнать, когда она была студенткой и которые она одобряла «вплоть до поцелуя в губы включительно», добавила она со смешком. Сдержанность и равнодушие помешали мне поддержать этот разговор. Она решительно докучала мне, и когда ее муж приехал в Марсель, я почувствовала облегчение при мысли не видеть ее в течение двух недель.