Званый обед с жареными голубями: Рассказы

Известность выдающегося исландского писателя Халлдора Лакснесса давно перешагнула границы его родного острова, его творчество получило широкое признание во всем мире.

Халлдор Лакснесс родился в 1902 году в Рейкьявике, детство свое провел на хуторе, а не в столице, которую родители покинули вскоре после рождения сына. Близкое общение с природой, знакомство с миром народной поэзии, саг (их великолепно знала его бабушка) рано пробудили в мальчике желание творчества. Свой первый роман — «Дитя природы» — он опубликовал в семнадцать лет. За этим произведением последовали другие. Однако только в романе «Салка Валка», изданном в 1932 году, Халлдор Лакснесс предстает как сложившийся художник, писатель-реалист. Написанный повидавшим мир зрелым литератором, обогащенным жизненным опытом, этот роман принес писателю признание во всем мире и определил

его дальнейшее творчество, отныне неразрывно связанное с судьбой исландского народа.

За пятьдесят лет творческой деятельности Лакснесс создал много книг различного жанра — рассказов, стихов, романов, очерков, эссе, пьес.

Большинство произведений Лакснесса издано в Советском Союзе. Неизменной любовью нашего читателя пользуются такие книги, как «Салка Валка», «Самостоятельные люди», «Атомная база», «Исландский колокол», «Брехкукотская летопись», и др. Большим успехом пользовалась у московского зрителя пьеса «Проданная колыбельная», поставленная на сцене Малого театра.

Лакснесс — лауреат Международной премии мира, присужденной Всемирным Советом мира в 1952 году. Он удостоен многих почетных званий и литературных премий, в том числе Нобелевской премии в области литературы.

Пошла сельдь.

Она не появлялась в этих краях семнадцать лет; с 1909 года ее здесь почти не видели, но нынешним летом она пришла. Точно щедрое солнце засияло над местечком! Да, от этих удивительно капризных созданий, ютящихся на большой глубине, как раз и зависит судьба человека.

Сельдь по своей прихоти может сделать людей богатыми и бедными. Захочет — и это рыбачье местечко будет развиваться и процветать ко всеобщему благополучию. Она привлекает сюда иностранных купцов, которые приезжают, селятся здесь и загребают денежки. Сельдь позволяет им строить в долине роскошные дома для своих семей. Благодаря ей становятся нарядными торговые здания, выкрашенные в красный, синий, зеленый цвета. На их дверях горделиво красуются хвастливые вывески. И у людей с приходом сельди работы бывает предостаточно. В горячее время спать приходится не больше часа в сутки: ведь за работу платят по часам и на премии не скупятся. А все это значит, что зимой можно будет послать мальчишек в Рейкьявик, в школу, а девушкам купить новые платья. Жители покупают толь на крыши, могут даже купить краски, и тогда лачуги, разбросанные на морском берегу, не уступают по богатству расцветки домам богачей. И купец, встречая рыбаков на площади, перебрасывается с ними приветливым словом, шуткой.

Проходит несколько лет — и сельдь исчезает. Рыбаки, как обычно, забрасывают неводы, но вытаскивают их пустыми. Неводы забрасываются изо дня в день, но, кроме мелкой рыбешки и медуз, ничего в них не попадает. Так оно идет из года в год, и фиорд теперь напоминает пустой кошелек. Если когда и слышно про сельдь, то эти новости приходят с другого конца страны. Длинной вереницей тянутся голодные годы, словно процессия скелетов, бесшумно двигающихся в водорослях.

Рыбачий поселок с каждым годом становится все более унылым и печальным. Куртки на купцах изнашиваются, галстуки и брюки хороших времен обтрепываются; встречаясь с рыбаками на площади, купцы уже не шутят с ними. Магазины закрыты, потому что никто не платит долгов. Одни купцы обанкротились, другие прозябают по милости банков в надежде на то, что будущее подскажет им какой-нибудь выход. Никто уже не заботится о внешнем виде домов, безжалостно попорченных непогодой: штукатурка потрескалась, краски слиняли, толь покоробился, а железо на крыше заржавело. Дома, прежде сиявшие всеми цветами радуги, теперь стоят друг против друга, подобно плешивым, старым клячам, а некоторые совсем обветшали. Погода с ними обращается, как ей вздумается. Ветер треплет оторвавшийся толь, лестницы подгнивают, и ходить по ним уже становится опасно. Навес над крыльцом совсем разрушается, и дождь хлещет теперь прямо в дверь. Никто уже по воскресеньям не надевает праздничных костюмов, а если молодежи вздумается поплясать, то оказывается, что и гармонь испорчена.

Норвежский купец, который всего несколько лет назад слыл Крезом этого поселка, теперь открыл маленькую лавчонку у самого фиорда и сам отпускает замерзшими руками жевательный табак и солодовые леденцы. Кто мог уехать, покинул это место, а оставшиеся вынуждены строить дороги летом или наниматься на уборочные работы. Дети и женщины собирают сено, и его едва хватает на прокорм коровы, которую содержат пополам с кем-либо из соседей.

Наступает зима… Женщины и мужчины при свете керосиновой лампы, окруженные чумазыми детьми, едят черный хлеб и кашу на воде; они по нескольку раз в день выходят на причал узнать, какова погода. Их пронизывает холод, голые, давно не работавшие пальцы обдувает ветер. В поселке часто появляется местный чиновник; он донимает рыбаков упреками в лени и тупости. Теперь, когда у них так много досуга, говорит он, следовало бы им читать книги, совершенствоваться и развиваться вместо того, чтобы бить баклуши дома или

без дела стоять на площади и мерзнуть. Когда покровители искусства из Рейкьявика приезжают в рыбацкий поселок с докладами о спиритизме, гигиене или политике, то, к их великому удивлению, кроме пастора, местного судьи и врача, никто не является слушать. Им непонятно, почему эти рыбаки, всю свою жизнь борющиеся с долгами и голодом, не поклоняются музам и совершенно не настроены выслушивать длинные скучные речи о великолепии потустороннего мира. Но что рыбакам до религии, если сельдь не показывалась прошлым летом? А ведь почти в каждом доме рождается маленький Ионни, и рыбаку нет дела ни до гигиены, ни до политики, если он не уверен, что ему удастся получить в кредит горсточку муки у купца.

Да и воспитанию своих детей люди уделяют очень мало внимания, а, казалось бы, можно ли равнодушно относиться к детям? Они попросту обзаводятся одним ребенком в год и не из большой любви к детям, а совершенно по другим причинам.

И так ребята вырастают, бегая по берегу, огороду, перекресткам дорог, и прежде чем они научатся говорить, они уже умеют сквернословить, и прежде чем научатся скрывать свои нечестные поступки, умеют уже воровать. Местный чиновник и пастор с надрывом в голосе твердят о пороках. Но эти добродетельные люди не замечают, что ребята, достигнув десяти лет, перестают сквернословить, а когда время приближается к конфирмации, мало уже кто из них ругается больше, чем взрослые.

Но этим летом из фиорда днем и ночью выходили лодки, тяжело нагруженные сельдью. В рыбацком поселке, затерянном среди утесов, вновь не признают разницы между днем и ночью. На протяжении всей ночи шум моторов с фиорда сливается с гомоном людей, которые бодрствуют, которые зарабатывают деньги…

Внизу на причалах собрались женщины — самые различные по возрасту и по внешности. Они одеты в кофты и куртки немыслимого фасона и покроя, ибо каждая такая кофта шилась не по законам моды и красоты, а была создана только необходимостью будничной жизни. То же самое можно сказать о многообразных шляпах и платках. В поселке нет ни одной женщины, которая бы не вышла из четырех стен своего святилища и не приняла бы участия в этой великолепной суете. Матери оставляют своих младенцев в люльках и спешат разделывать рыбу; девицы на выданье бросают шитье приданого, в которое они вкладывают все свои девичьи мечты; старые девы вскакивают в середине разговора, не досказав до конца занятную историю, не допив кофе. Сельдь, которую ждали долго, как любовницу, выгружают на берег, защищенный от волн большими брусьями. Здесь ее поджидают с черпаками и лопатками, чтобы окунуть их в эту благодать. Взволнованные, покрытые рыбьей чешуей, люди лопатами наполняют бочки этими сверкающими чудо-рыбами. Женщины уже стоят наготове с ножами. Сколько радости, сколько суеты вокруг! После семнадцатилетнего отсутствия бог вновь осчастливил этот поселок своим посещением.

Все в городке думают только об одном; у всех на устах только одно слово, вернее, вокруг этого слова вращаются все остальные слова, все остальные мысли. Сельдь в фиорде равносильна золоту в Клондайке. В каждой кухне, на каждом огороде говорится об этой благословенной твари. Говорится о ней и у ручья, и на перекрестках дорог, и на берегу. Даже у пастора, врача и местного чиновника говорят только о последнем событии — появлении сельди. Всего лишь две недели тому назад над этим маленьким местечком тяготело проклятие, а теперь, говорят в банке, за несколько дней из пасти моря вырвано богатство в миллион крон. Еще две недели назад рыбак, стоя на своем маленьком выгоне, все больше и больше склонялся к мысли, что ему придется перейти на иждивение прихода, потому что на пастбище голо и пусто; он подозревал, что сена уже не хватит на прокорм коровы, которую он содержит вместе со своим шурином. Сейчас сельдь изменила это бедственное существование. Фиорд стал неисчерпаемой сокровищницей. Заработков рыбака теперь хватит, чтобы расплатиться с долгами, он даже, пожалуй, купит на рождество водку, если, конечно, расчеты на улов оправдаются. В течение короткого времени произошло так много событий, что, соберись кто-нибудь описать все это, даже самый незначительный случай мог бы дать повод для большого рассказа.

Бедняки превращаются в зажиточных людей, но их благоденствие кратковременно, как всякое опьянение. Банкроты взлетают на воздух так же внезапно, как пробки из детских пугачей…

Здоровые парни работают так усердно, что в совершенном изнеможении падают на селедочные кучи, лишаются дара речи и внезапно умирают. Солидные граждане этого поселка, обезумев от бессонницы и переутомления, ходят с воспаленными глазами, суетятся, бьют стекла, богохульствуют и набрасываются на людей. Люди, находящиеся при смерти, вскакивают с постели, бросая в лицо врачу все лекарства, и спешат занять место у невода. Были случаи, когда у женщин появлялись родовые схватки во время чистки рыбы, и только силой удавалось увести их домой, но спустя некоторое время они как ни в чем не бывало вновь приходили чистить рыбу. В это время коровы тоскливо бродят по огородам, требуя, чтобы их освободили от тяжести молока, и с ожесточением топчутся по картофельной ботве до тех пор, пока с причала не прибежит какой-нибудь парнишка и не прогонит их, подстегивая огромной селедкой.