Звенит слава в Киеве
Шрифт:
Голос Ингигерды дрогнул, на глазах выступили слёзы. Никогда не видала Анна слёз матери. Даже когда хоронили маленьких братьев да сестричек, мать ровно каменная была, а не плакала.
Потрясённая Анна зарыдала в голос и кинулась к ногам Ингигерды.
— Зачем, зачем отдаёшь меня, матушка? Или не угодна я чем вам с батюшкой? Или худой была дочерью? За что отсылаете от себя? Или нельзя мне было век при вас оставаться?
Улыбнувшись сквозь слёзы, Ингигерда обняла девушку.
— Анна, милая дочь моя, зачем ты такие слова говоришь? Ведь всё тебе батюшка объяснил, всё ты знаешь. Не проявляй же слабости, недостойной
Анна медленно подняла голову, взглянула в глаза матери и тяжело вздохнула.
— Слушаюсь, матушка. Не беспокойся… не осрамлю ни тебя, ни батюшку, ни Руси родной. Никто не увидит на чужбине слёз моих, обещаю тебе. Да только на прощанье как не выплакаться? Навек ведь расстаёмся-то…
Крепко обнявшись, горько заплакали обе, и не постыдилась того даже гордая Ингигерда. Три дочери было у неё, три красавицы лебёдушки, и вот — последняя улетает из гнезда родительского. И нет никакой надежды ещё хоть когда-нибудь свидеться, нет…
Глава XIII. КОРОЛЕВА
Плотно запахнув соболью душегрейку, — в покое было холодно — Анна с любопытством смотрела сквозь тусклое слюдяное оконце на улицу Реймса.
«И что за город такой? — думала она. — Улицы тесные, тёмные, вонючие… Да как им не вонять, коли все нечистоты прямо из окон выливают? И зачем это дома так чудно ставят, чтоб верхние терема над нижними выступали? Темнота-то какая, солнце, поди, век в такую улицу не проберётся. Свиньи под ногами хрюкают, в грязи роются… А у нас-то в Киеве улицы все мощёные, вода по трубам бежит, да и в Новгороде тоже… Неужели же Париж такой же? Денег, что ли, у Генриха нету?»
Вспомнив о Генрихе, Анна вздрогнула. Невдалеке от Реймса встретил он невесту.
Когда показались впереди всадники, бешено мчавшиеся навстречу посольской кавалькаде, у Анны громко застучало сердце. Вот сейчас увидит она своего наречённого, красивого, молодого, влюблённого…
Но приветствовал её грузный, хоть и легко сидевший на коне человек, лет, наверное, не меньше как сорока. Бородка у короля была редкая, глаза маленькие.
Где ж мечты её девичьи? Кому её отдали? Всё завертелось перед глазами Анны. Зареветь бы в голос… да невместно. «Никто не увидит на чужбине слёз моих», — сказала она матушке. Что ж делать, коли судьба и тут надсмеялась…
И, как положено княжне Киевской, Анна горделиво наклонила голову в парчовой, опушённой бобровым мехом шапочке, из-под которой падали на грудь толстые золотисто-рыжие косы. В тот раз разговору не было, да и не очень ещё могла Анна по-французскому. Покланявшись, ускакал Генрих, а они дальше, в Реймс, поехали.
И вот — завтра свадьба. Не станет более Анны Ярославны, княжны Киевской. Кончилась её жизнь…
Год прошёл с тех пор, как покинула она родной Киев. А и весь-то год ехали, далёко больно. Правда, подолгу гостили у родственников. Сперва у тётушки, сестры батюшки, в Кракове пожили. Тётушка Мария, или Доброгнева, как раньше её звали, и муж её, польский король Казимир, сердечно Анну приняли, долго отпускать не хотели. Казимир в Париже живал, знавал Генриха. Хвалил его. Говорил, что высокий, богатый, верхом отлично ездит.
После Кракова в Венгрии задержались, у сестрицы Анастасии. Всю зиму у неё в Эстергеме провели. Анастасию теперь уж не Анастасией, Агмундой кличут. Не вздумают ли и Анну перекрестить на новый лад? Не бывать тому. Не таковская она, не уступит…
Весной дальше тронулись. И по Дунаю-реке на ладьях плыли, и на повозках тряслись, пока наконец Францию увидали.
— Разрешишь ли войти, Ярославна? — прервал её невесёлые мысли голос Андрея.
— Входи, Андрей…
Бережно прижимая к груди, Андрей внёс Аннину приданую шкатулку кованую.
— Понадобится, поди, к завтрему-то? — тихо спросил он.
— Да, видно, что так…
— Грустишь всё, Ярославна?
Нет, даже Андрею не покажет она, какая тяжесть неномерная лежит у неё на сердце. Даже от самого верного друга не примет жалости.
— Скучаю, конечно, по родной стороне да по батюшке с матушкой. А так грустить вроде не о чем, — громко и ясно сказала Анна, — на то и ехала, чтоб за Генриха идти.
Андрей вздохнул. Он отлично понимал и горе своей подружки, и неуёмную гордость её. Что ж, правильно она себя держит…
— Видал я сегодня венчальное твоё облачение, Ярославна, — желая отвлечь девушку, сказал он, — ну уж красота! Говорят, всю зиму его здешние ткачихи да вышивальщицы работали!
— Ну? Какое ж оно? — невольно заинтересовалась Анна.
— Платье вишнёвого цвету, всё как есть золотыми лилиями расшито. А на ноги—туфельки голубые, жемчугом изукрашены…
Анна улыбнулась. Хоть с кем ни венчаться, а всё один раз в жизни доводится. Так хорошо, коли убранство красивое.
— А ещё, — продолжал Андрей, — тебя, первую из всех королев французских, короновать будут. Николи прежде того не было. Нынче же не кто-нибудь на царство идёт — дочь князя Киевского. Почитай, мало сильней да славней его промеж королей в Европе найдётся…
Вот как? Это приятно слышать. Ах, Андрей, верный дружок, знает, чем сердце согреть. Не приведи бог, одной бы, без него, в этой чужой стороне маяться пришлось.
— Слышь, Андрей, а на чём присягать-то велят? Небось на католическом?
— Да, должно быть, что так. Католик ведь жених-то твой, да и все французы то ж под папой римским.
— Не будет того! — вздёрнула голову Анна. — Мне католическое евангелие не свято. На своём присягать стану, что батюшка в благословение дал…
Андрей задумался. Пристойно ли сей вопрос ставить? А впрочем, князь Ярослав, среди другого, оговаривал, чтоб веру менять Анну не неволили, буде когда сама захочет.
— Ну что ж… — нерешительно сказал он, — поговорю нынче с Савейром. Он ведь князю обещался…
— Поговори, — властно ответила Анна, — да не просто поговори, а скажи, не согласна, мол, княжна иначе, и всё тут. Знаешь ведь меня… да и разве не права я?
— Может, и права, Ярославна. А как насчёт венчания? Тоже католическое будет.
— Венчание — дело другое. По вере мужа венчают. А присяга — дело чести моей. По какому евангелию век молилась, на том и клятву дам. Без того — нет моего согласия.