Зверь бездны
Шрифт:
— Ну, как там Москва-то, стоит еще? — Не поворачивая головы, спросил старик, едва кум скрылся в коридоре.
— А как вы догадались?
— Да это просто… Только не спрашивай, умница, на что жалуюсь. Ни на что не жалуюсь. Живу хорошо. Вы заметили, что здешние жители ни на что не жалуются и даже довольны. Мы довольны, что о нас забыли. Наши охранники томятся и спешат, а нам уже некуда торопиться. Я теперь отдыхаю после той работы, что на воле была. Сто варежек за смену стачать — пустяк, баловство. А мир человеческий везде одинаков, учитывая, что он всего лишь зеркало, где каждый видит лишь самого себя. Жалеешь меня? Не надо… Мне здесь хорошо.
— Нет.
— Любишь кого-нибудь?
— Еще нет.
— Полюбишь, обязательно… На вот, возьми…
Он с трудом повернулся, достал из-под матраса и протянул в ее сторону бумажный кулек. Сашка что было силы просунула руку сквозь прутья и уцепилась за край кулька.
— Ты разверни подарок-то.
В гнезде из мятой газеты лежали два блестящих кольца; мужское и женское, сделанные из расточенных гаек, и нательный крестик из двух наложенных друг на друга деревяшек.
— Деревянный крест — знак страдания. Кто любит по-настоящему, тот настрадается. А главный мой подарок глазами не увидишь. Я называю ее «призма вечности», она прозрачная, как алмаз «чистой воды», когда его в стакан с водой опускают. Она одного цвета с нашим миром, от того и не видна. Но если будешь смотреть на мир сквозь нее, избегнешь лжи, а значит, и смерти. Потому что смерть — ложь…
— Вы так необычно говорите. Я думала здесь, на острове встречу одичавших, позабывших нормальную речь людей. Я обязательно напишу о вас.
— Значит, в газету пишешь? Пиши… Только знай: слово чистое, как горний ключ, на труды великие дается… Работать надо истово, как молитву творить во славу России, и в каждое слово каплю крови своей добавлять.
— Ляксандра Романовна, закругляйтесь… Ищут вас! — поторопил кум.
— Вот вы о любви сказали, а что такое настоящая любовь?
— Настоящей любви всегда предшествуют знаки. Примерь кольцо-то, впору ли?
— Потом примерю. Начальство торопит.
— Вот беда какая, успеть бы… Нет, ты не записывай, только слушай… Лет десять назад я здесь в больничке лежал. А рядом со мной от чахотки человек умирал. Был он из Москвы. До тюрьмы работал мастером участка, проходчиком, московское метро строил. Расскажу, как слышал от него. Двадцать пять лет назад запасную ветку вели. К Олимпиаде спешили, по ночам работали, и вот в одну из ночей вблизи Красной площади от тряски выбило стену и открылся ход в подземелье. В ту пору он был на участке один. Набравшись храбрости, он полез в пролом. За стеной было что-то вроде лабиринта. В каждой из стен — небольшая замурованная дверь, и были открытые камеры, доверху набитые ящиками с древними книгами и свитками. Он видел пергаменты, книги величиной со стол, книги из темных деревянных дощечек, книги из медных листов. Пол был покрыт тончайшей пылью в несколько сантиметров толщиной, но дышалось там свободно. И самое главное: светло там было, вокруг горели лампадки, словно их только что зажгли, но от сквозняка они стали гаснуть одна за другой, и сколько он спички ни ломал, ни жег, не смог огня засветить. Пролом он наскоро заложил кирпичами. Утром собственноручно залил жидким стеклом и забетонировал.
— Почему он так поступил?
— Не хотел срывать темпов проходки: от этого зависели премии, на счету была каждая минута.
— Это могла быть библиотека Ивана Грозного, — задохнувшись, прошептала Сашка. — Ее ищут уже несколько столетий.
— Может быть, так, а может, и по-другому…
— А точнее указать место вы сможете?
— Где-то с краю Манежной площади, под старым кладбищем. Это он так говорил.
— Тогда, скорее всего подземелье уже стерто с лица земли, вернее с ее изнанки. Там сейчас огромный магазин.
Костя отдышался, было видно, что долго разговаривать ему тяжело и непривычно.
В коридоре многозначительно кашлянул кум.
— Из тайника он вынес только одну вещь — чашу из цельного прозрачного камня. Под чашей лежала довоенная немецкая ландкарта с фашистскими эмблемами — город Кенигсберг. С той самой ночи вся жизнь его исказилась и пошла под откос. Он сказал, что чаша и карта хранятся у него дома. За многие годы мук он понял, что чашу эту нельзя украсть или забрать силой, а только искупить… Перед смертью он все повторял, что грех его отпущен будет, если Грааль вернется…
— Вернется в подземелье?
— Не мне решать…
— Александра Романовна! — Кум умоляюще показывал на часы.
— Все, все, убегаю… Я вам что-нибудь пришлю, — пообещала Сашка Косте.
Но тут же подло подумалось, что нет, не пришлет, закрутится, забудет.
— Ничего мне не надо, голубка, — отпустил ее Костя. — Голос твой услыхал, посмотрел, и будет с меня. Подумай, по силам ли тебе… Если испугаешься, то лучше забудь наш разговор, и вот ведь, главное! Звали того человека Петр Митяев…
— Ложная тревога, — оправдывался кум. — Ну что, дернем к Тяп-Ляпу? Только вы уж и про нас не забудьте, пару-тройку строк черкните или на камеру запечатлите…
— Обязательно запечатлим.
— А что это у вас, Ляксандра свет-Романовна?
— Дары волхвов.
На выходе из казематов кум подмигнул Александре и радушным жестом пригласил в темную каптерку. Подкрутил лампочку под низким потолком, и тусклый качающийся свет превратил сухопутную кладовку в матросский кубрик. Вдоль зыбких стен каптерки, на стеллажах, колыхались коробки.
— Разве это подарки? Вот подарки! Выбирайте, Александра, вот оцените: самодельные ножи, ложки. Обратите внимание, на ручке — крестик. Вот резные иконы, наши умельцы сработали. Вот расписные стосы — игральные карты, нарисованы кровью. Смертники народ по-своему сентиментальный. А те, кто долго сидит, так, случается, и к Богу приходят, как говорится, «неисповедимыми путями». Некоторые стихи пишут, другие молитвы читают. Не побрезгуйте нашими подарками. Он ссыпал содержимое крайнего ящичка в мешок и протянул ей.
— Сувениры с Огненного дорого стоят.
На ночь ее отвезли на берег. Ехать было метров пятьсот, но кум разогрел мотосани и, вздымая серебристые волны, помчал Сашку к сонным огонькам на берегу.
— На острове нашем прежде монастырь был, — неторопливо рассказывала хозяйка, опрятная старуха в темном вдовьем платке. — Остров-то наш Красным звали. Старец Кирилл Езерский его зачинал. Перед смертию ему видение было, будто остров весь в огне пылает, и пламя стоит от земли до неба, а из огня вопиют грешные души.