Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4
Шрифт:
ОКТАВИЯ
I
Не считая возможным, чтобы Нерон произнес над мертвой головой Рубеллия Плавта речь против Октавии, вложенную в уста цезаря Кронебергом, нельзя, однако, сомневаться, что чувства его и намерения в данные дни были именно таковы, как они изложены в строках Тацита, обращенных русским переводчиком в монолог. Смерть соперника развязала Нерону руки. Теперь променять его не на кого, — значит, он волен делать, что хочет и, прежде всего, прогнать ненавистную Октавию. Она — живой упрек ему своей «скучной добродетелью». Она чересчур любима народом. Она — неприятное воспоминание, неотлучный укор совести, потому что она — дочь Клавдия, человека, которого убили для того, чтобы отдать принципат Нерону. Переступив к власти через труп приемного отца, Нерон ненавидел и презирал его память. Уже говорено, что он с восторгом принял злобную сатиру Сенеки на апофеоз Клавдия, делал презрительные намеки на покойного принцепса в первой своей тронной речи к сенату, и не мог видеть грибов, которыми был отравлен Клавдий, без того, чтобы не сострить по-гречески насчет их обожествляющей силы. Так грибы и слыли в Риме, при Нероне, с легкой руки самого императора, кушаньем богов, deorum cibus. Впоследствии отвращение к Клавдию приняло у Нерона характер прямо какой-то мании. Он открыто, словом и делом, ругался над своим предшественником, попрекая его то глупостью, то свирепостью. Острил, что это был болван, заика, неспособный сложить бе-а-ба, и приказал считать недействительными многие указы и резолюции Клавдия, как исшедшие от человека невменяемо-слабоумного. Он не позаботился даже почтить памятником место, где было предано сожжению тело Клавдия, и оно оставалось лишь обнесенным легкой и невысокой решеткой. Культ бога Клавдия Нерон упразднил, т.е. предал забвенью, немедленно по убиении матери, а храм, воздвигнутый ему Агриппиной, приказал, без долгих проволочек, сравнять с землей, как скоро холм, где стояло святилище, понадобился ему для Золотого Дворца.
Уничтожить Октавию взялась Поппея. Путь был избран обычный: ложный донос о прелюбодеянии с рабом. Один из музыкантов оркестра императрицы, виртуоз-флейтщик, по имени Эвкар, родом египтянин из Александрии, был куплен принять на себя вину. Получив его сознание, Тигеллин арестовал камеристок Октавии и допросил их с пристрастием в застенке. Некоторые, не выдержав пытки, наклепали на императрицу все, что было им продиктовано. Но огромное большинство до конца стояло на том, что их госпожа непорочна. А одна из ближайших служанок государыни, когда Тигеллин пристал к ней с циническими расспросами, пришла в такое негодование, что оборвала гнусного сыщика вполне заслуженной резкостью:
— Даже самая поганая часть тела Октавии, — воскликнула смелая женщина, — и та чище твоего рта! (Castiora esse muli ebria Octa viae respondit, quam os Tigellini).
Необычайное мужество прислужниц Октавии дало Фаррару повод признать их христианками, ученицами ап. Павла, который в это время действительно был уже в Риме. Эта фантазия, разыгранная опять-таки на тему знаменитого стиха о «святых из дома цезаря» в Павловом послании к филиппийцам, совершенно произвольна. Как добрые помещики дореформенной России имели верных и преданных крепостных, так и в Риме человечное обращение господина с рабом делало последнего не только любящим, но и способным на высокие подвиги самоотвержения. Задолго до христианской эры, во время кровавой расправы Мария с партией Суллы, рабы Корнута спасли ему жизнь, сказав пришедшим за ним солдатам, что он уже умер. В доказательство, они устроили фальшивое погребение и сожгли на костре труп какого-то неизвестного человека. Эпоха проскрипций Августа богата примерами подобного рода, тщательно сохраненными у Аппиана. Один раб спрятал своего господина в горной пещере. Их выследили. Тогда раб пустился на последнюю хитрость: вышел из убежища, убил первого встречного и представил труп властям, говоря, что — вот его господин, им умерщвленный. Этот раб не только спасал своего хозяина, но вдвойне рисковал за него жизнью, как в случае, если бы обман открылся, так и в случае, если бы ему поверили. Взвести на себя убийство господина, хотя бы даже и гонимого властью, было для римского раба смертельной опасностью. Воспользоваться доносом раба против господина, хотя бы и заведомо справедливым, весьма долго считалось позором для правосудия. Одного такого доносчика Красс заковал в кандалы и отправил к хозяину, вместе с представленными рабом обличающими документами. Другой раб разоблачил хитрость своего товарища, которой тот хотел спасти их от казни общего господина. По настоянию народа суд отправил предателя на крест, а верному рабу даровал свободу. В смутные времена государства раб часто менялся платьем с господином, угрожаемым противной партией, и, вместо него, падал жертвой преследования. Словом, в пустыне рабства, грозной, грубой и ненавидящей, всегда были странные оазисы, цветущие добром и миром. Великолепное письмо Сенеки к Люцилию в защиту рабов показывает, что не Бог весть какие благодеяния требовались от рабовладельца, охочего купить себе расположение принадлежащего ему двуногого стада. Так, например, Сенека строго порицает надменный обычай морить прислугу по целым ночам голодом, скукой, бессонницей, заставляя бессмысленно стоять вокруг пирующих господ — стоять, не смея ни на минуту присесть, не смея не только слово шепнуть, но даже чихнуть или кашлянуть: иначе — розги. «Много поносят господина те рабы, — говорит Сенека, — которым запрещено раскрывать рот в его присутствии. А те, которым никто не затыкает глотки, которые имеют право разговаривать не только в присутствии господина, но даже с ним самим, готовы хоть шеи себе сломать из-за господина и рады обратить на самих себя грозящую ему опасность. Те рабы, которые разговаривали за едой, всегда молчали во время пытки». Последние слова — точно писаны на случай розыска над Октавией. Впрочем, подвергнутые пыткам камеристки, вероятно, не все были рабынями. Имелись между ними и вольноотпущенницы — класс, ненавистный Тациту, и в массе действительно не высокой нравственности, но нередко люди его поднимались до высоких подвигов признательности к тем, кто дал им свободу. Если в числе вольноотпущенников Антистия нашелся предатель Фортунат, то были между ними и такие, которым Антистий не боялся вручить, вместе с письмом к Рубеллия) Плавту, свою седую голову. Народный трибун Октавий Сагитта умертвил, на тайном свидании, свою любовницу Понцию Постумию, женщину, его разорившую и обманувшую, и тяжело ранил — так что почел убитой — служанку Понции, свидетельницу преступления. Вольноотпущенник Сагитты принял вину на себя. — Зачем ты это сделал? — спросил его следователь. — Я хотел отомстить негодной женщине, обидевшей моего господина. Объяснение было признано удовлетворительным, — стало быть, приверженность вольноотпущенников к господину до готовности умереть за честь его была не редкость в этом веке. Вольноотпущенник Сагитты, конечно, попал бы на казнь, если бы раненая служанка, придя в себя, не разоблачила его великодушной лжи, обличив истинного убийцу. Вольноотпущенник Мнестер убил себя на костре всеми покинутой Агриппины. В подло-трусливой- жизнелюбивой, предательской толпе участников Пизонова заговора вела себя порядочным человеком и выказала истинное гражданское мужество лишь одна вольноотпущенница Эпихарис. Наконец, впоследствии, самому Нерону дали возможность умереть свободным, оставаясь верными ему до конца, только рабы да вольноотпущенники. Руками своей доброй феи, опять-таки вольноотпущенницы Актэ, и старухи-кормилицы из рабынь он был предан погребению. Если столько преданности проявляли люди рабского происхождения к господам жестоким и распутным, можно вообразить, как много прочнее должна была слагаться привязанность их к господам кротким и порядочным, вроде Октавии.
II
За невозможностью признать Октавию прелюбодейкой, Нерон объявил ей обычный гражданский развод, под предлогом ее неплодия, — совершенно так же, как, полторы тысячи лет спустя, поступил наш Василий Московский с Соломонией Сабуровой, когда надо было очистить место для Елены Глинской, этой русской Поппеи пополам с Мессалиною. Сперва Октавию оставили спокойно жить в Риме, дав ей в удел дворец покойного Бурра и поместья казненного Плавта. «Зловещие дары!» восклицает Тацит. Как скоро Поппея была объявлена законной женой Нерона, Октавию выслали из столицы в Кампанию, причем за бывшей императрицей учрежден был полицейский надзор. Но Бурр недаром некогда предложил Нерону, вместо совета на развод с Октавией, насмешливый вопрос о возрасте приданого, подразумевая империю. Когда Нерон убил Британика, Рим только покачивал головами; когда он убил Агриппину, Рим сделал ему овацию, но, когда он воздвиг гонение на неповинную Октавию, последнюю из законных Клавдиев и одну из немногих честных женщин города, — народ заволновался. Ропот был очень силен. Из текста Тацита можно заключить, что были люди, которые самоотверженно требовали восстановления Октавии в попранных правах, не боясь ставить за то на риск собственные головы. Защита их, говорит историк, была в незначительности их общественного положения.
Все это происшествие излагает весьма резким тоном все тот же, выше цитированный, диалог между Нероном и Сенекой. Воздав Августу хвалы за его крутые меры, Нерон переходит к собственным обстоятельствам:
Нерон. И к нам будут благосклонны звезды, если только я предварительно истреблю без жалости мечом все, что мне враждебно, и укреплю нашу династью на достойном ее потомстве.
Сенека. Небо достойным потомством наполнит дворец твой прекрасная жена, украшение рода Клавдиев, рожденная богом (Клавдием Цезарем), вошедшая на ложе брата по примеру Юноны. Нерон. Во-первых: кровосмесительный брак лишает меня веры в потомство; во-вторых, душа жены моей никогда не лежала ко мне.
Сенека. При молодости ее лет вопрос о потомстве еще не выяснен; а что касается второго, то—пламя любви часто приглушается стыдливостью.
Нерон. Я и сам долго так думал, но напрасно: слишком ясные знаки выдавали в ней ненависть, кипящую ко мне в этом нелюдимом (insociabili) сердце и даже не умеющую скрыться в лице. Дело в том (tandem), что в ней семейное горе бушует, ожидая кровной мести. Нет, теперь я нашел себе супругу, достойную моего ложа и породой, и красотой, такую, что — побежденные — уступят ей первенство и Венера, и супруга Юпитера, и грозная богиня войны (Минерва).
Сенека. В жене должны нравиться мужу только честность, добрые нравы и стыдливость. Только дары ума и духа остаются навсегда неизменными. А цвет красоты, день изо дня, ощипывает время.
Н е р о н. Сколько ни было в мире хвалы достойного, все в нее одну вложил бог. И вот судьба захотела, чтобы такая-то красавица родилась для меня.
Сенека предостерегает Нерона против непрочности увлечений чувственной любви. Нерон отвечает пышными фразами неукротимо-влюбленной страсти. О чувственности же он не столь дурного мнения.
— Я почитаю величайшей силой жизни ту, из которой рождается сладострастие. Тем и род человеческий избавлен от гибели, что вечно возобновляются в нем поколения, благодаря любви, которая смягчает даже свирепых зверей. Бог любви понесет предо мной свадебный факел и огнем его соединит меня на брак с Поппеей.
Сенека. Вряд ли украсит эту свадьбу слишком очевидное горе народное, да и святость религии протестует против этого брака.
Нерон. Что же это? Мне одному запрещено то, что всем позволено? (То есть развод).
Сенека. Всегда — чем выше положение человека, тем большего требует от него народ.
Нерон.А вот увидим, как его безрассудно вкоренившаяся
любовь к Октавий должна будет уступить напору моей воли.
Сенека. Лучше бы ты тихо и мирно исполнил желания сограждан своих.
Нерон. Плохая это власть, когда чернь командует вождями.
Сенека. Она покладиста, когда все в порядке, но сейчас она огорчена — и права.
Нерон. Разве позволено выражать чувства, которых они не дерзают высказать прямой просьбой. Сенека. Отказывать в этом жестоко.
Нерон.А для государя позор — подчиняться ограничению своей воли (Principem cjgi nefas).
Сенека. Так отказался бы сам (Remittat ipse).
Нерон. Побежденный — добыча худой молвы. Сенека. Ненадолго, да и — пустое дело молва эта! Нерон. Пусть даже и так, однако, многих она пятнает. Сенека. Перед возвышенными поступками она отступает в страхе.
Нерон. Тем не менее, все-таки, портит жизнь (corpit). Сенека. С этим легко справиться. Умоляю тебя: не будь упрям, — неужели не трогают тебя заслуги святого отца твоей супруги, ее нежный возраст, стыдливость и целомудрие?