Шрифт:
Гансовский Север Феликсович
ЗВЕРЕК
Звук голосов донесся с террасы, и мальчик затаил дыхание, стоя на подоконнике. Угрюмое лицо выразило интерес, глаза зажглись.
Из форточки дуло. Он стоял в одной только ночной рубашонке, холодный ветер холодной рукой забирался ему в самую грудь. Еще минуту назад он упрямо повторял себе: "Пусть я простужусь. Нарочно. Заболею, и тогда тетя Маша не будет воображать, что мне с ней хочется жить. И отвезет меня обратно, откажется". Но все эти мысли были минуту назад, а теперь он соскочил с подоконника, босыми ногами тихонечко прошлепал по
За окнами чуть серел рассвет, но степь под непривычным, огромным, негородским небом вся еще лежала во мраке, и не видно было, что там делается. Иногда с высоты доносилось какое-то дальнее курлыканье, порой в траве трещало, будто рвали материю. Вчера, когда они ехали на быстром "Стриже", мальчик понял, что степь - это когда ни лесов, ни гор, а пусто. Тетя Маша все старалась развлечь его дорогой. "Вот .орел летит, видишь, Коля? Он черный, его зовут орел-могильник... А вот там сурок встал - смотри-смотри!.. А эти красные .цветы - маки, а эти - тюльпаны. Красиво, да?.." Но он-то знал, что ни орел, ни сурок ему ни к чему - их ведь не поймаешь все равно. И тем более маки с тюльпанами...
Где-то за домом тихонько урчал мотор "Стрижа", с террасы доносились голоса. Тети Маши и этого длинного, загорелого, который встречал их вчера в доме и которого звали Юрием Павловичем. А дядя Гриша, шофер в больших желтых сапогах, был теперь, наверное, возле машины.
– Нет, нет, - говорила тетя Маша, - я не беспокоюсь. Я уверена, что он даже не проснется до нашего возвращения. Он ведь почти всю ночь не спал в поезде, очень устал и глаза откроет часов в одиннадцать, Но вот я думаю...
– Что?
– Может быть, все иначе устроить? Один из нас останется на станции... Или съездить завтра?
– Но, Маша, послушай! Пропустим ночь полнолуния, тогда опять год дожидайся мая... Знал бы я раньше, что ты его привезешь, вызвал бы хоть Степана Петровича. Ты ведь даже не предупредила.
– Не хотела предупреждать... Ну ладно. А ты считаешь, что сам не сумеешь отобрать хроматограммы?
– Я же в них ничего не понимаю. Это обязательно должна сделать ты. А Гриша за это время успеет получить стержни в ВИИ... Уж так сошлось все. Если сегодня не заложим эксперимент, считай, что годовая работа станции пропала,
– Ну почему пропала, Юра? Я же тебе сразу сказала вчера, что утром съездим.
– Вчера сказала, а сегодня боишься оставить его одного.
– Нет, я не боюсь. Ты меня неправильно понял. Я только за суслика Васика беспокоюсь.
– Да... Знаешь, я так удивился, когда он в него кинул камнем. Он хотел его убить? Как ты думаешь?
– Не знаю. Но кажется, он не любит животных. Это мы в нем должны победить - самое страшное ведь для ребенка, верно?.. И еще я чуть-чуть опасаюсь, что он случайно войдет в Страну.
Мальчик переступил за дверью. "Не любит животных". Почему-то эта тетя Маша воображает, что ей все-все о нем известно. А его-то как раз животные привлекают. Например, оторвать у жука половину лап и посмотреть, что он будет делать. Из-за этого взрослые всегда ругаются. Но у взрослых притворство. Когда в школе он кошке в морду плеснул кипятком и учительница вызвала Серафиму, та с такими круглыми глазами стояла и все говорила: "Не могу понять, откуда у него такое". А дома, если букашку увидит или паучка, то сразу: "Колька, иди сюда! Возьми бумажку, раздави и выкини..." И все собаки у нее "гадость", а все кошки "зараза"... Впрочем, и другие взрослые тоже врут. Учительница ему нудила-нудила, что животных нельзя обижать, а сама как будто не знает, что ученые лягушек режут и смотрят, как у них лапки дергаются.
А на террасе продолжался разговор:
– Ну, если ты думаешь, что он войдет в трансфер и окажется в Стране, тогда мы вообще не можем ехать.
– Это был голос дяди Юры.
– И взять его с собой тоже нельзя. Вчетвером, да еще с оборудованием на "Стриже" не поместишься. На крышу ведь не сядешь.
– Ну вот, - сказала тетя Маша, - ты меня уже упрекаешь...
– Ничуть. Просто думаю, что сделать, чтобы он к трансферу не подходил. Если б вчера днем мы с Гришей знали, мы бы начали выключать установку, и как раз к утру готово было бы. Хотя вот... Знаешь, я о чем подумал? Если там в комнате придвинуть шкаф к двери. Придвинуть изнутри, а потом выбраться через окно.
– Что ты, Юра! Тогда он сразу поймет, что мы ему не доверяем. А с этого нельзя начинать. Ему дома никто не верил-ни отец, ни эта Серафима. Я о другом думаю. Я его, пожалуй, просто разбужу и скажу, что вот нам надо уехать часов на пять, а он должен не входить в ту комнату. И все. Как со взрослым человеком. Согласен?
– Н-не знаю. Но если тебе кажется...
– Почему мне одной, Юра? Такие вещи нам нужно решать вдвоем. Раз мы... раз мы скоро будем вместе, Коля тебе должен стать таким же родным, как и мне.
– Конечно, Маша. Я понимаю. Но все так неожиданно. До вчерашнего дня я еще ничего не знал.
– Почему?.. Помнишь, я тебе зимой говорила, когда из Москвы вернулась, что Петр все-таки женился на Серафиме и ребенку очень плохо... Одним словом, я сейчас пойду и разбужу его.
Мальчик почувствовал, что лицо его заливает жар. Ах, вот в чем дело! Отец с Серафимой, значит, совсем от него отказались. И раньше было, что Серафима его "наказаньем" называла, а теперь уж совсем... Ну ладно. Так даже лучше. Только эти от него тоже не дождутся хорошего. Новая мама - тетя Маша, и новый папа - Юрий Павлович этот, загорелый как негр, с белыми волосами и с веснушками, которые у него даже сквозь загар видны.
Он закусил губу, сжал зубы. Пусть! Он им покажет. раз они за своего суслика так переживают, то поймать этого Васика и... Тогда сразу в Москву отвезут.
Он услышал шорох на террасе, мгновенно скользнул к постели, лег и накрылся одеялом. Дверь скрипнула, потом рука тети Маши опустилась ему на плечо.
– Коля... Коль!
Он притворился, что спит.
– Коля, проснись.
Мальчик открыл глаза.
С тетей Машей вошли холодок и степные запахи. Она была в плаще и со шлемом, который надевают, когда ездят на "Стриже". Но пока еще шлем болтался, пристегнутый на пуговице. Тетя Маша наклонилась над постелью, стриженые волосы свесились надо лбом.