Звезда на одну роль
Шрифт:
Верховцев глубоко вздохнул — Мастер успокоил его. Как всегда, он подсказывал самые нужные ответы на самые трудные вопросы.
Напоследок, на сон грядущий можно было бы вспомнить еще одну маленькую деталь. Оскар Уайльд был современником весьма любопытного существа. Точнее, двух существ.
В те времена, когда лондонская публика наслаждалась пьесами Короля жизни на вечерних представлениях в театре Сент-Джеймса, по темным лондонским улицам ездил таинственный экипаж с королевским гербом.
Там, где он проезжал, поутру находили тела изрезанных, изуродованных
Верховцев поднял руку, словно предостерегая какого-то невидимого оппонента — нет, нет, господа, вы были тогда не правы и невнимательны. Этот второй был такой же породы, что и.., он тоже чуял тот самый запах. Он шел, ведомый только им одним, и запах в конце концов привел его туда, где ему стало хорошо.
В том экипаже сидели всегда двое. Они были единомышленниками и соучастниками всего. И они точно знали, что именно связывало их крепче стальных уз и железных оков.
Верховцев стиснул руку в кулак и с размаха ударил по спинке кресла. Мы — в лучшем положении. Нас не двое. Нас четверо. И мы тоже узнаем это. Скоро. Очень скоро...
Глава 11
ИСКУССТВО ДЕЛАТЬ ВЫВОДЫ
Катя проснулась рано. Электронный будильник показывал половину седьмого. В ванной шумела вода. Она тихонько встала, прошла на кухню. Из ванной высунулась мокрая голова Кравченко.
— Я тебя разбудил? Иди-ка спи. Я сам все сделаю.
— Завтракать будешь? — спросила она.
— Нет, какой завтрак? Я и так толстый. — Он с размаха съездил себе кулаком «под ложку». — Видишь, жира сколько? Не прошибешь даже. Каков пресс, а? Хочешь попробовать?
— Нет, ты мокрый и скользкий.
— Это как анекдот про лягушку, — хмыкнул Вадька. — Лягушку спрашивают: «Лягушка, лягушка, а что ты такая мокрая, скользкая, противная?» А она:
«Болею я так. А вообще я теплая и пушистая». Ну, ладно, что-то заболтался я тут с вами.
Катя знала, что Кравченко, как это было у него заведено по выходным субботам, всегда отправлялся спозаранку в какой-то тренажерный клуб, где занимался тем, что на его языке называлось «качаться». Что это такое, она не вникала. Поначалу ей часто представлялись детские веревочные качели, имевшиеся в незапамятные времена на даче ее родителей. Для Кравченко они были слишком хрупки.
— Кать... — Он снова высунулся из ванной.
— Что?
— Ну ты как?
— Что как?
— Как вообще-то? Отошла?
Она вспомнила, как вчера ночью она плакала, плакала, плакала и все никак не могла успокоиться. Слезы потекли в три ручья, едва только она переступила порог своей квартиры. В висках стучали настойчивые молоточки: барсуки и лисы... Жрут человечину... Уже жрут человечину... Банда
Растерявшийся Кравченко поил ее крепким чаем, укутывал в плед, возился и нянчился — словом, вел себя крайне сентиментально, суетливо и бестолково. Известие о смерти Лавровского он воспринял внешне весьма равнодушно.
— Завтра, Кать, завтра все разберем. Пей чай, пей скорее...
Катя, стуча зубами, приникала к чашке. Завтра — Кравченко и Колосов точно сговорились!
— И ничего есть не будешь? И кофе пить? — спросила она, зажигая плиту и ставя чайник.
— Я должен быть гулок и пуст, как пересохший колодец. — Вадим с ворчанием застегивал липучки кроссовок. — Катька, дай мне чистое полотенце! А то после в душ и...
Она достала из шкафа требуемое.
— Держи, не потеряй только.
— Когда я что терял? То-то. Разве что голову из-за одной плаксивой особы. Ну, я пошел. К одиннадцати вернусь. А ты — марш в постель. Спи крепко.
— Дел много, Вадя.
— Каких дел?
— Так. Убираться надо, квартиру вылизывать, потом кое-что приготовить.
— Э, брось. Брось, девочка. — Он подошел, обнял Катю, поцеловал ее сначала в ухо, потом в шею. — Зерно разберут мыши, кофе намелют кошки, а розы.., розы вырастут сами.
— А мясо? — спросила Катя с улыбкой.
— Какое мясо? — насторожился Кравченко.
— То, что ты купил. Окорок для запекания. Вон в морозилке мерзнет.
— Мясо! — Глаза Кравченко засияли. — Нет уж, мясо ты запеки, постарайся. И Князюшка ведь сегодня на жаркое заявится, и я прибегу после тренировки алчный и жестокий. Хищник, дикий зверь, лев пустыни. — Он напялил куртку и схватил увесистую спортивную сумку. — Адье, не поминайте лихом.
Когда дверь за ним захлопнулась. Катя решила последовать умному совету и вернуться в постель. Лежала, ворочалась с боку на бок. Затем зажгла лампу, достала книгу, но.., не читалось.
Взгляд тупо скользил по строчкам, выхватывая лишь абзацы да заглавные буквы. Из утренней вязкой тишины выплывали и гудели в ушах неуклюжие строфы: «Привыкай же, о, Катюша, привыкай к сердечным ранам. Эти раны очень остры, как края консервных банок. Как Кинг-Конг, они жестоки и кровавы, как Дракула...»
Она с раздражением потушила лампу, бросила книгу на кресло. Когда в голову лезет подобная чушь, хочется самой себя укусить за руку. «Эти раны так сердечны, как венозная аорта, и кусачи они так же, как глубинная акула...»
Она встала в девять и принялась хлопотать по хозяйству. (Она очень любила это выражение.) В половине двенадцатого вернулся Кравченко, а она все хлопотала. К часу приехал Мещерский, она все хлопотала, хлопотала...
— Кыш, неумеха! — Вадька, вальяжный и размягченный после тренировки и сауны, решил взять кухонные бразды в свои руки. — Дорогу шеф-повару!
У них с Мещерским глаза так и сияли, перелетая от размораживающегося в кастрюле окорока к духовке.
— Почему ты себе не купишь микроволновку? — глубокомысленно изрек Князь. — Быстро, вкусно и...