Звезда (сборник)
Шрифт:
— Сделаю, — сказал Двоеглазов.
— Ну, бывай! — сказал Митькин.
Он торопливо затоптал окурок и выскочил за порог.
Маша слабела, но не замечала этого Больше всего ее огорчало, что она выбыла из строя в самую неподходящую, как ей казалось, минуту. Она чувствовала себя виноватой перед Румянцевым, который вместо нее возился с ранеными. Прерывисто и хрипло дыша, силясь приподняться и сердясь на собственную слабость, она говорила без умолку. Она обращалась к раненым и утешала их. Сержанту она давала советы, как лучше накладывать
— К каждому свой подход должен быть, понимаешь, Румянцев… Бывают раненые пассивные, эти сразу падают духом. Бывают энергичные, они не дают с собой ничего делать… Бывают стонущие… нестонущие… И ко всем разный подход надо иметь.
— А послушные бывают? — спросил Румянцев.
— Бывают растерянные… — сказала Маша.
Румянцев закрыл окно досками от шкафа и приказал заткнуть щели соломой. Сопровождаемый бойцом, державшим электрический фонарик, сержант переходил от одного раненого к другому.
— Сто граммов, браток! Для здоровья! — говорил он, становясь на колени и протягивая санитарную флягу с водкой. — Сам бы выпил, да не полагается…
Узкий луч фонарика освещал его маленькое безбровое лицо с глубоко посаженными умными глазами. Он был весь в крови, и даже лицо его было измазано, потому что он утирался руками.
— Порядок! — объявлял он, закончив перевязку, и прикрывал раненого полушубком.
Если кто-нибудь начинал кричать и вырываться, на помощь сержанту приходила Маша.
— Ну, потерпи, потерпи, — говорила она из своего угла, — ой, какой невыдержанный! — Маше не хватало воздуха, и голос ее срывался. — Подумай лучше, как после войны… мы с тобой хорошо жить будем.
Когда все пять человек были перевязаны, Румянцев вытер руки о полу халата и достал кисет.
— Теперь и покурить можно, — сказал он.
Маша окликнула его и попросила воды. Она давно хотела пить и терпеливо ждала, когда Румянцев освободится. Сержант принес снег в котелке, и Маша с наслаждением глотала легкие холодные хлопья.
— Лучше, чем ситро, — сказала она улыбаясь.
Румянцев присел и закурил.
— Досада какая! — сказала Маша. — В самый горячий момент — и сдала… Пришлось тебе за меня отдуваться.
— За тобой будет, — весело сказал Румянцев. — Встанешь на ноги, разочтемся. Только я меньше пачки легкого табаку не возьму.
— Что ты меня успокаиваешь, — ласково упрекнула Маша. — У меня же пневмоторакс, — раздельно выговорила она трудное слово.
— Что ж такого, — сказал Румянцев, затянулся и выпустил дым.
— Чудак тоже!.. — сказала Маша. — С такой раной и в госпитальных условиях не часто выживают. — В ее тоне все время было чувство превосходства специалиста над профаном, чувство, заставлявшее ее о собственной ране говорить, как о чем-то постороннем.
— Я не доктор, — сказал Румянцев, — но от такой раны не умирают. Это я тебе говорю.
— Эх, Румянцев, — прошептала Маша, — что ты со мной говоришь, как с пассивным бойцом… Я же ни чуточки не боюсь…
Мысль о смерти действительно не испугала ее. И хотя Маша сказала себе, что может умереть, она в глубине своего существа еще не верила этому. Она испытывала даже странный интерес к новому состоянию, словно рассчитывала наблюдать за собой и после того, как все кончится. Она задумалась и помолчала.
— Жаль немного, — сказала она вдруг тихим и каким-то новым голосом: — не услышу я про нашу победу.
— Не скучай, Маша, поспи часок, — сказал Румянцев.
Он встал, выключил фонарик, потому что надо было экономить батарейку, и вышел. Маша осталась лежать в темноте. Подобно другим людям, умиравшим на земле сражений, она подумала о том, как по Красной площади будут проходить возвращающиеся после победы войска и Сталин выйдет встречать их. Как и многие, она загрустила, поняв, что ей не придется шагать вместе со своими товарищами, одетыми в полинялые гимнастерки. Вдруг Маше показалось, что ее куда-то уносит, покачивая и кружа, как в лодке. Она почувствовала тошноту и закрыла глаза. Потом она потеряла сознание…
Горбунов побывал в окопах и осмотрел разрушения. Он приказал вырубить в промерзших стенках ниши, чтобы там укрываться. Наблюдение за противником он нашел недостаточным и распорядился усилить его. Затем он решил развести костер во дворе школы, огражденном полуразбитыми постройками. По очереди люди могли ходить туда греться. Он переползал из окопчика в окопчик, выслушивая людей, и отдавал нужные приказы. Лейтенант понимал, что все его усилия только отодвигали неизбежную развязку, но сидеть и в бездействии ждать сигнала он не мог. Кроме того, эта вызванная им привычная для бойцов деятельность придала видимость целесообразности затянувшемуся перерыву в атаке. Занятые работой, люди меньше чувствовали опасность своего положения.
Горбунов не думал о Маше, пока ползал в окопах, но его тяготило смутное ощущение чего-то очень печального, что уже произошло. Неясное сознание беды, еще не названной, но уже совершившейся, не покидало лейтенанта. Горбунов вошел в школу, поднял солому с пола и машинально стал смахивать снег с валенок. Подошел Румянцев, и, взглянув на него, лейтенант вспомнил о Маше.
— Устроили раненых? — спросил Горбунов.
— По возможности, — сказал Румянцев. — В госпитальных условиях было бы, конечно, лучше.
Лейтенант и Румянцев прошли в класс, к раненым. Румянцев засветил фонарик и стал водить лучом по соломе. В светлом круге одна за другой появлялись человеческие фигуры. Они лежали или сидели. У некоторых были закрыты глаза, другие щурились, ослепленные светом. Усатый человек с блестящим от пота лицом перестал стонать и натянул на голову маскировочный халат, как бы желая остаться наедине со своим страданием.
— Мучается человек, — шепнул сержант Горбунову. — А помочь нечем…
Маша лежала у самой стены. Лицо ее с опущенными веками было совсем белым, таким же белым, как и волосы, покрытые инеем. И хотя ничего не изменилось в чертах этого лица, оно показалось лейтенанту чужим, может быть более красивым, но уже не принадлежащим живому человеку. Руки девушки были протянуты вдоль тела. Большие новые валенки высовывались из-под халата, неподвижные и симметрично сложенные, как на складе.