Звезда Тухачевского
Шрифт:
— Представляю себе, — оживился Тухачевский. — Однако не нахожу выхода из этой щекотливой ситуации. На фронте решать было легче.
— Так я вам должен сказать, что все проще, чем вы думаете, — плутовато усмехнулся Литвинов. — Я его голодом уморил.
— Голодом?
— Не буквально, разумеется. Долго рассказывать, но добился, что Английский банк не стал выплачивать Набокову ни гроша. А в банке были депонированы деньги царского правительства. И господин Набоков сам вывалился из своего кресла.
— Ловко!
— Однако кресло еще не делает человека послом, — уже серьезно произнес Литвинов, как бы припоминая самое главное. — У меня ведь ничегошеньки не было: ни аппарата, ни директив из Москвы, ни денег.
— Нет; не приходилось.
— Так он перед вами. Я ведь и звание «русский народный посол» сам сочинил и сам себе присвоил. И приступил к работе. Но в один прекрасный день, придя в посольство, обнаружил на его дверях увесистый замок. Хозяин дома, всем своим видом, полным презрения, заявил мне, что не считает возможным терпеть в принадлежащем ему доме людей, которые являются «врагами короля и отечества». Теперь чувствуете, откуда пришел к нам термин «враг народа»?
Я бросился в суд. На свою голову, конечно. Кончилось тем, что мне пришлось оплатить судебные издержки. И перенес я «Русское народное посольство» в свою собственную квартиру. А жил я тогда, надо вам сказать, в Хэмпстеде, это северо-западный район Лондона.
Максим Максимович вдруг оборвал себя на полуслове, и Тухачевский не сразу понял причину столь внезапной остановки в его интересном рассказе и мысленно воспринял ее как нежелание Литвинова излагать обстоятельства своей личной жизни. Как-то краем уха Тухачевский слышал, что Литвинов еще за год до революции женился на англичанке, для которой выйти замуж за бедного эмигранта из России было равносильно подвигу.
— Кажется, восемнадцатый год был и для вас и для меня трудным экзаменом, — продолжал Литвинов. — Вы — в жарких боях за Симбирск, к тому же едва не стали жертвой муравьевской авантюры. Я, хоть и не ходил под пулями, тоже вдоволь хлебнул лиха. В сентябре Брюс Локкарт, организатор заговора послов [43] , был арестован в Москве чекистами. Спустя три дня в Лондоне в отместку схватили меня и бросили в тюрьму. Мне поставили условие отправить в Москву шифровку с предложением обменять меня на Локкарта. Я им ответил: одно из двух — или я представитель Советского правительства и тогда должен быть на свободе, или я арестант, тогда незачем обращаться ко мне с просьбой посылать шифровку в Москву. Надо сделать выбор.
43
Локкарт Брюс Роберт (1887–1970), британский дипломат. В России с 1912 г. Заговор «трех послов» организован в Петрограде им, а также Ж. Нулансом (Франция) и Д. Фрэнсисом (США) в контакте с русскими контрреволюционерами с целью свержения Советской власти. Локкарт был арестован и выслан из России в октябре 1918 г.
— И то, что этот выбор был сделан, доказывает факт, что Максим Максимович Литвинов и по сей день на свободе. Более того, вновь направляется в Англию.
— Все верно, — улыбнулся Литвинов. — Хотя обменять меня на Локкарта оказалось не совсем просто. Самым сложным было устроить одновременный переход мною английской, а Локкартом советской границы. Долго прикидывали и так и этак. Наконец я предложил такой вариант. Я выезжаю из Англии первым, но не сразу в Москву, а сделаю остановку в Осло, пока Локкарт пересечет нашу границу. Все так и получилось. Локкарт через Финляндию вернулся в Лондон, а я в Москву. И тут на меня нацелился Владимир Ильич. Вот и до сей поры играю роль дипломата.
— И надо сказать, успешно, — отметил Тухачевский. — Шестнадцать лет Америка в упор нас не хотела видеть. А наркоминдел Литвинов заставил не просто посмотреть, но и руку протянуть. Через океан.
— О, это уже другая, не столь забавная, сколь поучительная история. Я бы никогда не справился с американцами, если бы не настойчивость Сталина. Буквально при каждой встрече он умудрялся втиснуть в мою бедную голову одну и ту же мысль. Он говорил: «Товарищ Литвинов, скажите ей, этой заносчивой Америке, что СССР — это солнце, и тем хуже для тех, кто его не хочет видеть». Примерно такие речи я и произносил перед американским президентом.
Литвинов вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то забавное.
— А знаете, Михаил Николаевич, когда в 1933 году я вернулся из Вашингтона с известием, что Америка наконец-то готова нас признать, в кругу друзей у себя на даче я позволил себе такую шутку: «Как известно, Ермак за покорение Сибири получил шубу с царского плеча, а я за «покорение» Америки получил от Сталина вот эту дачу в Фирсановке». Впрочем, это так и было.
— Вы совершили дипломатический подвиг, — искренне похвалил его Тухачевский.
— Хотите создать культ личности Литвинова? — заржал Максим Максимович. — Не Литвинов заставил Америку признать нас, а государство, с которым уже нельзя не считаться, если ты реалист в политике. А что касается культа, то нам и одного вполне достаточно.
Тухачевский с немым вопросом посмотрел на Литвинова и отвел глаза. Литвинов тотчас же понял причину этого невольного замешательства своего собеседника, с минуту помолчал, как бы решая, продолжать или не продолжать эту острую и небезопасную тему, не слишком-то располагающую к откровенности. И все же инстинктивное доверие к Тухачевскому побудило его продолжать.
— Кстати, ваш шеф — один из главных родоначальников этого культа, — заметил Литвинов и, прищурившись, вгляделся в Тухачевского, словно бы изучая его реакцию на эти слова.
— Вы имеете в виду Ворошилова? — В голосе Тухачевского прозвучали нотки тревоги: как бы он ни относился к Ворошилову, он не считал возможным, в силу въевшейся в плоть и кровь субординации, обсуждать с гражданским человеком его сильные и слабые стороны, а тем более действия.
— Ну, естественно, — усмехнулся Литвинов.
В том, как Литвинов свернул на эту щекотливую тему, Тухачевский сразу почувствовал некую раскованность и самостоятельность в суждениях, значительно отличающуюся от инертного, если не сказать осторожного обсуждения острых проблем в армейской среде, и объяснил это преимуществами профессии дипломата. Военные обычно не переступали того барьера, за которым было бы возможно свободно обсуждать личность, тем более личность, занимающую столь высокий пост в государстве.
— Вы знаете, какое самое ценное качество в политике? — спросил Литвинов. — Чувство меры. Нет ничего выше меры, говорили древние эллины. Неужто чем громче хор славословия, тем выше авторитет? Этак ведь недолго и до чудес. Сегодня вы — обыкновеннейший из смертных, завтра вдруг оказались на самом верху государственной власти и наутро уже просыпаетесь не только выдающимся — гениальным, но к тому же еще и бессмертным.