Звезда Тухачевского
Шрифт:
«Дорогой Владимир Ильич! Решил поделиться с Вами теми в высшей степени неважными впечатлениями, которые я вынес из наблюдений за эти два дня в штабах здешних армий. Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством! Какое-то легкомысленное отношение к делу, абсолютное непонимание серьезности момента. В штабах никакого намека на порядок, штаб фронта — это балаган… Среди частей создали настроение, что дело Советской власти проиграно, все равно ничего не сделаешь… Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого? Как же он допустил дело до такого развала?.. Обидно и за армию, и за страну… Но довольно, не буду дольше беспокоить Вас. Может быть, и этого не надо было писать, но не в состоянии заставить себя молчать.
Крепко, крепко жму Ваши руки. Ваш Серго».
Уборевич понимал, что основная военная и вместе с тем политическая задача ближайшего месяца — во что бы то ни стало, ценой каких угодно жертв и потерь отбить наступление Деникина и отстоять Тулу с ее заводами и Москву, а затем перейти в наступление.
Вспомнился вдруг (к чему бы это?) рассказ Уборевича о том, как один из его дежурных по штабу армии, в прошлом комбриг Болдырев умолял Уборевича отправить его снова в бригаду, на любую должность. Уборевича крайне удивила эта просьба. И Болдырев признался ему, что его отец, оказывается, служит у Деникина и командует крупным соединением. Через свою агентуру он прислал сыну записку: «Предъявляю тебе, сын, ультиматум: сдайся немедленно со своей частью, или я расстреляю тебя как собаку, когда ты будешь пойман». В ответ сын написал ему: «Дорогой папаша! Одумайся и перестань напрасно проливать кровь. Сдайся, а если попадешься — тоже не сорвешься: повешу на первой же осине». Тогда Тухачевский был восхищен поступком Болдырева-сына. Сейчас же, сидя на скамье подсудимых, он с ужасом подумал о том, что, оказывается, в этом и состоит страшная суть любой гражданской войны. «Это же противоестественно, это же античеловечно, — думал он сейчас, — разве можно оправдать, пусть даже самыми высокими и священными принципами, то, что отец готов расстрелять родного сына, а сын готов повесить родного отца на осине? И ты, Тухачевский, восхищался этим, разделяя такие взгляды, вознесся на вершину военной иерархии, стал маршалом благодаря тому, что был одним из активнейших участников этой братоубийственной бойни, отдал свой талант, свою мозговую энергию, можно сказать, отдал свою жизнь дьявольскому действу, именуемому столь возвышенно гражданской войной. Войной, которой так рьяно гордятся ее победители, войной, воспетой, в поэмах и сказаниях, прославляемой громом литавр, безудержным восхвалением героев этой кровавой рубки по ту и по другую сторону баррикад».
Да, Уборевич конечно же много сделал и для укрепления мощи Красной Армии. Шесть лет на военном округе — это что-то значит! Были у него отдельные механизированные полки — создал механизированные и танковые бригады. Были у него крохотные авиационные отряды — создал истребительные, штурмовые и бомбардировочные авиабригады. И совсем недавно — воздушно-десантные части.
Тухачевскому вспомнилась осень 1935 года. Какая прекрасная была осень! Он приехал тогда к Уборевичу на большие войсковые маневры. Пятьдесят бомбардировщиков тяжело поднялись в воздух, и с них был сброшен воздушный десант. Две тысячи куполов парашютов раскрылись в уже бодрящем осеннем воздухе, и на обширном поле, как гигантские цветы, заголубели комбинезоны десантников. Еще пятьдесят бомбардировщиков сбросили на парашютах легкие танки, артиллерию, автомашины. И все это по времени меньше чем за час! Захватывающее было зрелище! Каким счастьем, какой гордостью светилось обычно суровое лицо Уборевича! Сверкали на солнце линзы его пенсне, он стал еще стройнее, еще выше ростом, еще мужественнее.
И вот теперь он стоит, сгорбившийся, узкоплечий, с землистым лицом и потухшими глазами, перед судом Военной коллегии, как самый махровый преступник, как клятвоотступник, как заговорщик, осмелившийся поднять руку на завоевания социализма, и блеклым, приглушенным голосом отвечает на резкие, беспощадные, бьющие прямо в сердце, как бьет вражеская пуля, вопросы Ульриха.
Ульрих обвиняет Уборевича в том, что он вместе с Тухачевским и Корком разрабатывал план поражения Красной Армии в будущей войне. И якобы это утверждал на допросе подсудимый Корк.
Тухачевский вслушался в ответ Уборевича:
— Корк говорит совершенную неправду. Я пока хочу заметить только одну его фальшь. Он говорит, будто я ставил ему задачу командовать армией на правом фланге, что эта армия должна пойти на Ригу, где и будет неизбежно разбита противником. Но можно просмотреть оперативный план Белорусского округа 1935 года, и там вы не найдете подтверждения тому, что хотя бы одна армия правого фланга была нацелена на Ригу.
Да, теперь не остается сомнений, что именно Корка следствие избрало как главного обвинителя всех своих сотоварищей.
В чем, в чем, но уж в стремлении к пораженчеству Уборевича не обвинишь. Уборевича, который всегда пристально следит за изменениями политической обстановки в соседних государствах, оперативные планы которого были всегда тщательно выверены, являли собой плод его напряженной военной мысли. Уборевича, который как никто другой мог оценивать возможные силы противника, особенности театра военных действий, роль современных родов войск, можно было обвинить в чем угодно, но только не в стремлении подставить войска Красной Армии под удар агрессора.
Да, дорогой мой друг, не помогло тебе твое имя, не спасло тебя, отвернулся от тебя святой Иероним, и еще долго будут проклинать того, кого нарекли Иеронимом Уборевичем…
А вот теперь подошла очередь Ионы Эммануиловича Якира, бывшего командарма первого ранга, бывшего командующего Киевским военным округом…
То, что Якир стал командармом, — тоже один из парадоксов, рожденных революцией. Якир часто говаривал Тухачевскому, да и другим своим друзьям: «Я никогда военным человеком не был, да и ничего раньше в военном деле не понимал. Начал я свою «карьеру» с того, что организовал два-три десятка храбрецов и на грузовике преследовал румын у Кишинева».
Вроде бы сугубо гражданский человек — учился в Швейцарии, в Базельском университете, затем в Харьковском технологическом институте, а уж потом в Высшей военной академии германского генерального штаба. Недруги всласть издевались: «полководец», которого в армию занесло не иначе как попутным ветром! «Фармацевт он, а не командарм! — высмеивали Якира шутники. — Только и того, что владеет иностранными языками. А на кой ляд нужны нам иностранные языки? Переводчики даром хлеб будут есть? А то возьмем, да и всю планету заставим говорить на русском!»
В двадцать два года Якир — член Реввоенсовета Восьмой армии Южного фронта. Вот это взлет! Зубами грызет гранит военной науки: рабочий стол всегда завален книгами по военному искусству. Надменные немецкие генералы оценили его: Якиру предложили выступить перед генералами рейхсвера с циклом лекций о гражданской войне в России.
Еще студентом Якир мечтал стать ученым-химиком. Мечты были вдребезги разбиты войной и революцией. Жесткий, когда надо было пресекать беспорядки, Якир по своей натуре был человеком мягким, обладающим большим чувством такта, поразительно скромным.
Тухачевский очнулся от воспоминаний и раздумий. Что он там говорит, Иона Якир?
Маршал конечно же не мог знать, что еще до суда Якир послал письмо Сталину:
«Родной, близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я все сказал, все отдал, и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, ее руководителей — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину и полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства… Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».