Звездная болезнь
Шрифт:
Миша бросил меня в Ницце, возможно, это звучит неплохо, но только не в тех обстоятельствах, что были у нас. Ницца - это же не только Променад Англез и "Негреско", это еще и бедняцкие обшарпанные дома, упрятанные в городе, как худой кошелек - в подбитом шелком кармане. Мы снимали комнату в старом доме, удобства - одни на коридор, потом, правда, я нашла на свалке старый биотуалет. Этим - да, этим Ницца сильно отличается от Пушкина. Там биотуалет найти на свалке практически невозможно.
...Я даже имя это долгое время не могла произносить - когда мне попадался клиент по имени Михаил, я его начинала ненавидеть.
Французы много говорят о работе, но еще больше - о еде. Тема еды не стихает ни на секунду, это главный смысл жизни любого француза. Они часами готовы обсуждать, что именно они сегодня ели, как все было приготовлено, какой подали соус... А какой был салат, интересуется собеседник - у нас люди с таким же проникновенным лицом спрашивают о самочувствии. Причем не у самого здорового человека. А вино? А на десерт вы что брали?
Я так и не научилась есть с аппетитом все эти французские деликатесы - мозги, почки в хересе или печень "фуа-гра" - у меня при одном только взгляде на нее начинает болеть своя собственная печень. Свиные щеки в сидре, лапки лягушек - одновременно жалкие и кокетливые... На десерт французы берут крем карамель - тот самый манный крем с горелой заливкой, которым нас потчевали в детском саду "Звездочка" города Пушкина...
Но я тоже заразилась французской страстью к еде. Еда - подлинный бог французов, я уверена, что даже католики во время мессы думают преимущественно о том, как приготовить сен-жаков к ужину - с шалотом или рисом?
Я тоже начинаю молиться этому богу, во время редких телефонных разговоров с мамой я спрашиваю порой:
– Мама, вы уже ужинали сегодня с папой?
– Конечно, Мариночка, а почему ты спрашиваешь?
Я прижимаю трубку к своему единственному, такому уже уставшему уху и спрашиваю:
– А что у вас было на ужин?
Тут маму взрывает, и она кричит так громко, что я отставляю трубку в сторону и постукиваю по оконцам будки. Пальмы качают листьями, как крыльями.
– Ты с ума сошла, Марина, - кричит из трубки мама, - ты что, звонишь и тратишь деньги, чтобы спросить, что у нас было на ужин?
Мама не хочет понять, что я давно уже мутировала во француженку.
Я стараюсь думать о чем угодно, лишь бы не вспоминать о Мише.
Мы с ним познакомились в больнице, в Пушкине.
Я работала санитаркой в лор-отделении, старая больница у вокзала - от дома три минуты пешком. Всегда любила и теперь люблю больницы.
У меня были намного более смелые планы на жизнь, чем полагается девушке-инвалиду. К счастью, Бенедикт не в курсе насчет моей дефективности, за тридцать лет я замечательно научилась скрывать отсутствующее ухо за волной волос. И голову поворачиваю с таким видом, будто слегка кокетничаю, а не потому, что левая часть ее глуха, как стенка. Вместо левой ушной раковины мне достался при рождении уродливый кожистый отросток, по форме напоминающий собачью кость. Спасибо папочкиной нежной зависимости. Он пил страшно в те годы, но мама говорит - бросил сразу, в тот день, когда меня принесли из роддома. Он так ревел надо мной, что мама боялась - вдруг отрежет себе ухо сам, как Ван Гог.
Я давно свыклась со своим уродством, но даже Мише о нем долго не рассказывала, пока он сам не разобрался, что к чему. Он целовал уродливый кожистый отросток так, словно бы тот был нормальным ухом, - впрочем, об этом мне лучше не вспоминать. Мне лучше совсем не вспоминать про Мишу.
Я с этим отсутствующим ухом (точнее, без него) полдетства провела в больницах. Можно было бы подумать, что я навсегда возненавижу их, но нет - на самом деле, я их накрепко полюбила. Я ни о чем так не мечтала в детстве, как работать в больнице.
Мне нравился звук падающей швабры в коридоре, и жадный всхлип тряпки, когда санитарка мыла полы во время тихого часа, и красные трафаретные надписи, и я любила жалкие больничные цветники, составленные из фикусов и щучьих хвостов, и мутные баночки для анализов, и россыпи таблеток на тумбочке, и то, как врач убирает волосы под шапочку, и хмурится, крепко ухватив меня за запястье. Холодок градусника под мышкой, фонарь, который светит в обесшторенное окно, запах горелой каши... Все мне нравилось в больнице, она и была моим настоящим домом в детстве. Может быть, потому, что в больницах всегда кто-нибудь не спит? Моя мама считала, что ребенок должен ложиться спать в восемь вечера.
После девятого класса я поступила в питерское медучилище, медулище, как все его звали, и пошла работать в родную больницу.
Стюардессы ищут прекрасных пассажиров, санитарки ждут больных принцев...
Миша приехал в Пушкин из Екатеринбурга, отслужив в армии и поучившись за пару лет в четырех вузах (разлет интересов - от биологии до архитектуры). Миша всегда умел начинать все сначала - и если человек оказывался рядом с ним на очередном старте, Миша с легкостью убеждал себя и окружающих: вот то самое, что ему было нужно с самого начала (бессчетного или очередного). Я и стала таким человеком, ассистируя врачу при осмотре гайморитного больного, худого блондина с воспаленной носоглоткой. Миша из города Скрипящих Статуй...
Когда смотришь человеку в горло, ноздри и уши, довольно трудно при этом в него влюбиться - но для меня, как выяснилось, не существует слова "трудно". Врач прописал Мише десять сеансов "кукушки" - издевательской, но очень целительной процедуры, когда больному приходится лежа на спине повторять "ку-ку" - в то время как в нос ему заливают лекарство.
– А можно я буду говорить что-нибудь другое?
– осведомился Миша, укладываясь на кушетку.
– Можете, - сказала я.
– Главное, не молчите, а то захлебнетесь.
– Я буду повторять ваше имя.
И, правда, повторял: "Ма-ри-на, Ма-ри-на..."
Девчонки в процедурной задразнили меня насмерть, но когда по окончании курса Миша снова появился в больнице, они меня возненавидели.
– Я всегда хотел жить в Пушкине, - говорил Миша.
– В двух шагах от Питера, среди дворцов и парков - мечта! Ты хоть понимаешь, как тебе повезло?
Отсветы Мишиной любви к моему родному городу падали на меня, и я этим честно пользовалась. Я сама потом испытывала нечто похожее по отношению к жителям любимых городов - парижане долгое время казались мне существами избранными и голубокровными.