Звездная болезнь
Шрифт:
"Какой-то странный запах!
– вежливо сказала мама, улыбаясь Маше Давыдовой.
– Как будто мышкой пахнет". Маша спрятала скрученные ноги под стул, я успела запомнить длинный след от спущенной петли на колготках.
Я не знаю, что случилось у этой девушки-мышки, но хорошо помню, как она горбилась над столом, как стыл чай в кружке и обветривались бутерброды, как был недоволен папа, ведь Машу Давыдову оставляли ночевать: у нее беда, ей некуда пойти, шептала мама.
Возможно, Маша Давыдова тоже не могла в то время глотать твердую пищу.
Бенедикт выписала на бумажку несколько адресов: чернильные буквы, которые никак не складывались в связную фамилию, чернильные цифры, цифры в чистом виде - а не номер телефона.
"Все равно я не дам тебе пропасть, и через день приезжают важные клиенты", - грозила Бене, уходя, и я с облегчением закрыла за ней дверь.
Моя тюрьма. Моя комната. Решетки на окнах перехлестнуты, как в тюрьме - не спасает чугунная затейливость. Был дождь, на решетках висят ровные ряды круглых капель - они как жемчужины. На площади старуха ласково гладила морду барельефной собаки - я вспоминала это сейчас, ведь только такие вещи имели теперь смысл.
Комната моя к вечеру становилась похожа на коробку, наглухо закрытую и запечатанную сургучом. В таких коробках хранятся нужные документы, сосланные в будущее - потом они могут стать такими же ненужными, как я сама стала ненужной Мише и себе. Мир сжался до коробки, теперь я даже не могу поехать на площадь, чтобы снова увидеть ту старуху с умильной розочкой губ.
Засветло я все же выгнала себя на улицу, как в детстве мама гнала меня от книги гулять. Зеленый двор, с пятнистым, как гиена, песочным грибком - под ним вяло играли дети, вяло по сравнению с подлинной жизнью, пышно цветущей на другой стороне улицы. Девушка - моих лет? Дерзко покачивается туфля, архипелаги синяков на ляжках.
– Мсье, сигареты не найдется?
– она говорит по-французски, но я сразу узнаю - землячка. Мне обидно - почему она не просит закурить у меня? Я перехожу улицу и с готовностью протягиваю пачку "Мальборо лайтс". Она вытягивает два курительных патрона. После короткой паузы - еще два. Ногти накрашены оранжевым лаком, похожим на советскую краску для пола.
И опять не мне:
– Мсье, вы курите?
За полчаса девушка набирает целый патронташ сигарет, ее приятели принесли большую бутыль розового вина. Мне хочется, чтобы меня тоже позвали пить, но я не прохожу ни фейс-контроль, ни дресс-код: я чужая и не имею права на счастливую дружбу, накрепко склеенную вином. Я, как собака, пускаю слюни, ребенок в песочнице подкидывает вверх ведерко, пластмассовая ручка крутится в воздухе - похоже на цирк.
С темнотой на соседней скамейке растет громкость, "моя" девушка ругается, причудливо складывая французский "merd" с российским "чертом". Дети вместе с ведерками ушли домой. Внутри меня сгущается другая темнота, она чернее и глубже ночи - я очень боюсь, что она начнет вытекать наружу.
...Вначале мне казалось, что я отделалась малой кровью. Мало крови вытекло, мало потеряно, можно перебинтовать накрепко и через бинт всего лишь просочится багровое пятно. Душа моя тоже полна крови, я не знаю, как ее остановить, она темнеет и течет густой рекой.
...Мой ангел, почему я не узнала тебя сразу? Я думала, ты - с той старухой на площади, с Бенедикт, вталкивающей мне в рот еду, с мамой, плачущей в телефон... Мой ангел спустился ко мне на облаке табачного дыма, от него пахло дешевым вином, и крылья его были разбиты до синяков.
– Мадам?
– Она стоит напротив, судорожно отыскивая в памяти подходящие случаю слова.
Я достаю сигарету, говорю по-русски - пожалуйста!
Она хохочет жестяным смехом, одергивает юбчонку.
– Садись, - прошу я и стучу пригласительно по скамейке.
– Не, я на море щас, хочешь - пойдем. Потом я работаю.
Я не хочу знать, кем она работает. Я знаю только то, что с ней мне проще не думать про Мишу. Взмокший в ладони телефон не показывает ни одного сообщения, ни одного пропущенного звонка.
– О-ля-ля, какой красивый телефончик!
Мы идем к морю, подальше от людных пляжей.
Ее зовут Ангелина.
– Папашка назвал.
– Вновь жестяной смех.
– Меня - Ангелиной, сестру - Анжеликой.
– Ты ангел, - говорю я.
– Тебе что, девчонки нравятся?
Вот ведь, мне даже подумать не успелось в эту сторону.
– Да я шучу, не парься. У этих-то взмах в сторону набережной, - все не как у людей.
Мы садимся на берегу, под нами остывает песок. Ангелина деловито достает из пакета еще одну бутылку розового, ловко вкручивает штопор. Пластиковые стаканы, слипшиеся объедки, завернутые в полиэтилен. Я голодна. Я хочу есть и пить. Я живу.
Ангелина делает крупный, в полстакана, глоток и поднимает голову. Над нами - черно-белая фотография. Белые звезды, черное небо.
– У меня эта... звездная болезнь, - говорит Ангелина, почесывая ногу.
– Обожаю вот так смотреть на небо. Особенно перед работой.
Море послушно прикатывает к нашим ногам высокую волну с проседью водорослей и мелкими созвездиями ракушек. Море - как ребенок, который пытается обратить на себя внимание взрослых. Ангелина снисходительно берет одну ракушку и тут же отшвыривает ее. Море обиженно гудит, волна шипит, будто кошка.
– А ты тоже работаешь? Или отдыхать приехала?
Слово "отдыхать" звучит у нее как ругательство.
Я рассказываю Ангелине все о себе, с самого первого дня своей жизни. Теперь я точно знаю, что рассказ о моей жизни может запросто уместиться в бутылку 0,75.
– Не парься, слышь, - говорит мой ангел, - смотри, какие звезды...
Я поднимаю голову, звезды жалят глаза, а когда наконец возвращаюсь, рядом уже никого. Ангелина машет с набережной:
– Все будет а-атлично!
Пустая бутылка, на дне носится забытая розовая капля. Кровь перестала капать, моя тоска и пустота исчезли - безалаберный ангел забрал их с собой, как выяснилось вскоре - вместе с телефоном и кошельком.