Звездная роль Владика Козьмичева
Шрифт:
– Оно, конечно, так! Только, как это у Тухманова, "это радость со слезами на глазах". А твои родители, ?- обратился он к Юле - ? знают?
– Еще нет. Мы вам первым рассказали.
– Ну, что же? Спасибо за доверие к нам, грешным. А когда намерены твоим поведать?
– Так завтра. После того, как они с работы вернутся.
– Тогда сейчас ничего не будем решать. Если они тоже скажут "да", вы нас познакомьте.
– Ой, как здорово! ?- Непосредственно отреагировала Юлька. ?- А мы боялись! Целую не?делю тряслись. Вдруг Вы нас не поймете?
– Это почему?
– Вы такой серьезный. Павлик вас так любит! Боялся огорчить. Сестра в Израиле. Те?перь еще и он в эмиграцию собирается...
– Кстати, Юля, прошу прощения за бестактный вопрос. Почему твои в Штаты хотят, а не в Израиль? Насколько я понимаю, они у тебя евреи. Впрочем, не хочешь - не отвечай.
– Почему? Отвечу! В Израиле у них никого нет. А в Штатах у папы дядя и тетя. Дети его дедушки. Как они там
С родителями Юльки у ребят проблем не возникло. В отличие от Павлика, дочь не могла не поделиться своей сокровенной тайной с матерью. Только вот встретиться с ними у Козь?мичевых времени долго не было. Зато когда эта встреча состоялась, то получилась очень душевной. С Юль?киным папой, Юрием Рудольфовичем Шейманом, у Владлена Константиновича нашлись об?щие знакомые. Он оказался театральным художником и прекрасно знал главного художника театра Салмина. И вообще был знаком со многими художниками, работавшими в сфере книжной графики. А Юлькина мама, Регина Давидовна, что не стало для Козьмичевых таким уж приятным, знала Елену Павловну Шимановскую, первую жену Владлена Константинови?ча. Она тоже была преподавателем литературы и русского языка и встречалась с ней на городском научно-педагогическом семинаре. Эту новость, к взаимному удовлетворению, бы?стро замяли. К решению детей они отнеслись с полным пониманием, хотя даже посочувство?вали Козьмичеву в связи с возможной в недалеком будущем эмиграцией Павли?ка. Тогда же стало известно, что дед Юрия Рудольфовича родом был из Польши. После вой?ны вернулся туда с младшими детьми, а потом перебрался в Америку. Старший его сын, отец Юли, покидать Союз отказался. И вот теперь дядя и тетка стали активно звать его к себе. Сначала Шейманы еще сомневались, поскольку уже думали об Израиле. Но так как дядя был владельцем весьма известного в Штатах книжного издательства, то обещал им работу по специальности. Юрию Рудольфовичу -? иллюстратора, а Регине Давидовне - редактора издаваемых им книг и журналов на русском языке. Это обстоятельство все и решило. В тот же вечер договорились, что в сложившихся обстоятельствах откладывать с регистрацией и свадьбой не стоит. Так оно и случилось.
Тем временем в стране и мире начались грандиозные события. Не затихали конфликты на Кавказе, полыхало в Приднестровье. Весной 90-го года из состава Союза вышли республики Прибалтики. Затем Молдова. Через год их примеру последовали Грузия, Азербайджан, Армения, Украина, республики Средней Азии, Белоруссия. А потом объявила об отделении и Россия. Последним, на что хватило сил у бывших республик СССР, стало создание искусственного и непонятного Содружества Независимых Государств.
По-разному относились к этому феномену россияне. Кто-то стенал, трагически заламывал руки в страхе перед будущим. Их можно было понять. Ведь рушилась последняя надежда на возрождение для них самого гуманного и самого справедливого человеческого сообщества. Кто-то, наоборот, радовался. Ибо канул в лета ненавистный коммунистический колосс, не выдержавший испытания той самой историей, которая так опрометчиво родила его, поддавшись на демагогические посулы и обещания борцов за народное счастье. Но автор бы погрешил против самого себя, если бы представил сейчас своего героя в качестве пламенного борца против тоталитаризма. Хотя, думаю, что многие читатели этому бы поверили. А почему бы нет? Ведь все те годы, что Козьмичев прожил, и передо мной, и перед теми, кого заинтересовала его личность, он весьма недвусмысленно давал понять, что Советская власть и Коммунистическая партия, ее создавшая, чужды его духу и той роли, какую он осваивал на каждом этапе своей биографии. Увы, но человеку дано взрослеть! Становиться мудрее, опытнее, рациональнее и сдержаннее в своих умозаключениях, выводах об окружающем мире и своем месте в нем! Пусть не всем и каждому в равной мере. Кому-то вообще не дается. Кому-то это дается легче, кому-то труднее. Тем более, самоопределение трудно для такого талантливого человека, как Козьмичев. Автор никогда не старался уберечь своего героя от мук выбора, перед которым его не раз ставила жизнь. Так было и в этот раз.
Козьмичева вовсе не радовал апокалипсис его страны и его народа. Своим обостренным и проникновенным умом журналиста и писателя он понимал, в какую пучину ввергнутся люди. И жалел их. Но в то же время он не мог не радоваться распаду партии. Тому, как из всех ее отдельных конструкций начали сотнями и тысячами выпадать те самые винтики и болтики, что долгие десятилетия скрепляли их в единую и страшную тоталитарную машину. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в те трудные дни ни о чем другом он думать не мог. Раздумья эти, вылившиеся в цикл статей, быстро выдвинули его в ряды деятелей культуры, определявших тонус общественной полемики о судьбах России. Как отзывалась об этих статьях демократически ориентированная пресса, в них Владлен Козьмичев поднялся от уровня значительного и глубокого писателя до философского осмысления процессов, происходящих в России. Многие его поздравляли и предлагали не останавливаться на достигнутом. Но этим дело не закончилось. Шло выдвижение кандидатов в депутаты Съезда народных депутатов России. Не минула эта компания и Козьмичева. К нему обращались и действующие политики, и деятели культуры и ... даже читатели. А он все раздумывал и не решался сказать "да". Давление возрастало и, наверное, он бы сломался, не раздайся у него в кабинете совершенно неожиданный телефонный звонок. Звонил профессор Коган, по случаю оказавшийся в Москве. Времени до отлета на Урал у него оставалось не много, но на встречу вполне хватало. Договорились, что встретятся в редакции.
О чем в те суматошные и тревожные дни они могли говорить? О том же, о чем говорили тогда все. Их волновала судьба двух стран. СССР, уходившего с арены истории и из их жизни, и Российской Федерации, ставшей в одночасье самостоятельной и независимой (только было не понятно, от кого).
– Читал я все твои статьи, Владлен Константинович. О них у нас весь город говорит. В Университете по ним даже дискуссия была. Сильный цикл! С аналитической его частью, пожалуй, соглашусь, а вот с прогнозной - нет. Романтик ты! Знаешь, что я скажу? Гражданское общество в России, если и возникнет, то много позже, чем начало следующего столетия. Это Гегель полагал, что государство его построит. Так то в Европе! Но не у нас. Ему самому дай Бог из этого бардака целым выбраться! Так это еще когда случится... А если и случится, то такому государству будет не до гражданского общества. В народе и слов таких не знают, а если кто и знает, то не понимает.
– Правы Вы, Лев Наумович. Я и сам об этом много думаю. Тут меня осаждают с просьбами выставиться кандидатом на выборы в Совет народных депутатов. Сильно просят. Поддержку всяческую обещают. Не поверите, даже читатели такие есть... А я все сомневаюсь. Надо ли мне оно? Одно дело - писать. Другое - говорить. Все видят и слышат. Может быть, что-то объяснить народу сумею... Как Вы думаете? Соглашаться?
Профессор закурил и заходил по кабинету.
– Ты меня, Владлен, извини. Не дам я тебе совета. Не дам! Не вправе! Хотя мнение свое по этой проблеме выскажу. Ты и сам знаешь, сколько сейчас в политике ученого брата. Я понимаю, зачем в нее юристы подались. Власть без законотворчества невозможна. А вот что там делать историкам, философам, филологам? Или тем же писателям? Убей - не пойму! Олицетворять народную совесть? Независимым глаголом жечь сердца? Неужто непонятно, что в политике не бывает независимых... Вот за своим столом ты можешь быть независимым. Делайте культуру! На бескультурье политику не построишь! Помнишь, был такой немецкий философ, историк, просветитель И. Гердер? Я его не менее чем Гегеля чту. Замечательную мысль сформулировал. "Культура - это ядро политики". Ты уж прости зануду-профессора. Чуть чего - и лекцию читать готов... Выводы делай сам.
– Не за что мне Вас прощать, Лев Наумович! После этих статей и реакции на них я многое переоценил. Тут мне кое-кто панегирики стали петь. Дескать, Козьмичев до таких вершин поднялся... Ну, прямо политический философ! А что я в них такого сотворил? Просто честно и доступно любому и каждому сказал, что думаю. Вот и всполошились. Да какой я философ? Самоучка и не более. Может быть, слов побольше других знаю. И вообще не о чем нам спорить. Все очень правильно говорите! Я как живой воды выпил. Мысли выпрямились. Нечего мне в политике делать! Здесь мое место! Здесь от меня толку больше. Кстати, меня уже давно сватают в Литинститут. Совместителем. На кафедру литературного мастерства. Вот на это я соглашусь. Это родное - моя основа.
– Вот это правильно! Давно пора! Подкладывай поленья в костер будущих поколений литераторов. Ну, давай прощаться, дорогой!
Козьмичев проводил Когана до редакционной "Волги" и вернулся в кабинет. Надо было дочитать рукопись романа молодого автора. Но вскоре ему позвонила Женя и попросила не задерживаться. Приехали давно не посещавшие их Павлик и Юлька. Влад навел порядок на столе и спустился к своей машине. Дело шло к вечеру. Транспорта на улицах уже было мало. Настроение после разговора с Кожиным и принятого решения остаться верным литературе было приподнятое. От нечего делать вдруг представил себя в роли преподавателя. Она ему даже нравилась... Потом, подумав, что Павлик с Юлькой скорее всего приехали с сообщением о получении визы в США, загрустил... Верочку увезли в Израиль. Теперь вот и Павлик уедет... Слава Богу, что рядом Женя и Настя. Значит, есть ради кого жить!
Расследование страшной аварии, в которой погиб известный писатель, Главный редактор журнала "Литературный мир" Владлен Константинович Козьмичев, установило, что ее причиной был внезапный отказ тормозов его машины.
Спустя, наверное, год Женя обнаружила в его черновиках эту одинокую строфу.
Каждый раз, свою играя роль.
Искренне, нисколько не лукавя,
Я прошу, судьба моя, изволь,
Не дари мне ни хулы, ни славы.
Здесь автор останавливает повествование. Кто-то упрекнет его и скажет, что так может поступить только тот, кто не любит ни своего героя, ни своего читателя. Увы... Все роли сыграны - и теперь наш герой уходит туда, где автор бессилен что-либо изменить.