Звездные гусары
Шрифт:
– Странные у вас сравнения, – сказал Штофреген. – Стоит ли мне надеяться?
– На вальс? – Венечка поморщился.
Штофреген раздобыл ему полный бокал шампанского и подал. Венечка жадно начал пить и скоро вернул пустой бокал.
– Мне на самом деле никто шампанского не подает, – признался он. – Даже Сидор Петрович. Мне ведь пятнадцать лет. Господин Терентьев считает, что в моем возрасте употреблять рано.
– Вероятно, он правильно считает.
– Ха! Если бы я был гусаром или хотя бы его племянником, он бы иначе думал.
– А вы, простите, не родственник?
– В этом доме полно родственников, – сказал Венечка. –
– Да, и подлиннее.
– Есть у меня один… – Венечка быстро набрал число на пульте. – Недавно в училище готовили. Моя курсовая работа. Заодно и послушаете.
Как и предполагал Штофреген, при первых же звуках вальса Татьяна Николаевна выпорхнула из-за карточного стола, где она заменяла пострадавшего господина Сурика. Она остановилась посреди зала, чуть растерянная, и тут Штофреген возник рядом, обвил рукой ее талию и потянул на себя. Она сдвинулась с места, переступила атласными туфельками, и вдруг весь мир пришел в плавное движение. Женское колено касалось колен Штофрегена, чтобы, теряясь в складках платья, тотчас исчезнуть и снова вернуться, мгновение спустя. Лицо Татьяны Николаевны было безмятежным, глаза глядели так спокойно и серьезно, словно она не вальсировала с царскосельским гусаром, а читала какую-то душеполезную книгу, вроде “Наставления благочестивым девицам”.
– Вы любите пускать мыльные пузыри? – спросила Татьяна Николаевна.
– Несомненно, – горячо ответил Штофреген.
– Это хорошо, – проговорила она задумчиво.
– А когда я стану старым и меня разобьет паралич, я буду пускать пузыри даже и без мыла, – добавил Штофреген.
– Это еще лучше, – сказала Татьяна Николаевна. – Люблю паралитиков. Над ними можно издеваться без всякой опасности для себя.
– Вы поэтому и хотите сделаться врачом?
– Разумеется. Я иногда знаете как на людей гляжу? Как на больных. Вот, к примеру, подходит ко мне поэт Чельцов, он одинаковыми классическими ямбами воспевает мою красоту, царскосельские парки и собственную чуткую душу, которой весь мир недостоин. “Помните, Татьяна Николаевна, как вы на днях собирали листья в парке и два листа уронили? Я на сей случай написал элегию…” Ну вот, читает он элегию, а я представляю себе, как он лежит в госпитальной пижаме – или лучше в рубахе, чтобы ноги высовывались, – и непременно с биркой на руке. В носу у него трубочки, во рту распорки, чтобы язык не прикусил, голова обвязана после трепанации, а кормят его через отверстие в боку, куда закладывают заранее прожеванную пищу…
– Да, – сказал Штофреген, – такая картина поможет пережить любую элегию.
– Стало быть, вы меня понимаете, – обрадовалась Татьяна Николаевна.
Как и предполагал Штофреген, она кружилась легко и не теряла дыхания. Ее кожа оставалась прохладной.
– Кто придумал считать вальс народным танцем? – проговорил Штофреген. – Самый изысканный и самый коварный из всех возможных танцев…
– А кто вам сказал, что народ – это непременно быдло? – возразила Татьяна Николаевна. – Настоящий народ непременно отличается и изысканностью, и коварством. Вы ведь читали народные предания?
– Ну, нечто подобное мне нянька рассказывала, – чрезвычайно серьезно ответил Штофреген.
– Стало быть, знаете, на что способна Марья Моревна, – заявила Татьяна Николаевна. – Считайте, что предупреждены.
Он чуть сильнее сжал ее талию.
– Хорошо.
– И не боитесь? – Она
– Нет, Татьяна Николаевна, не боюсь.
– Это хорошо, – сказала она, – потому что ваш друг Кокошкин, несмотря на всего своего Плутарха, все-таки боится.
– Вероятно, Кокошкин плохо изучал предания про Марью Моревну, – сказал Штофреген. – Я поговорю с ним об этом предмете.
И тут Татьяна Николаевна улыбнулась, и в том тайном мире, в котором они кружились, взошло радостное солнце.
– Кокошкина просвещать не нужно, – сказала она. – Пусть пребывает в потемках. Так даже лучше.
Чуть позднее, когда девица с растрепанной косой принесла самовар, Татьяна Николаевна заняла позицию возле горы чашек и принялась разливать чай всем желающим, а ближайшая подруга Аннет раздавала наполненные чашки. Штофреген оказался оттеснен и смешался с толпою.
Неожиданно к Татьяне Николаевне пробилась Ольга Вильгельмовна, вдова родного брата господина Терентьева-Капитонова. Ольга Вильгельмовна была намного младше своего покойного мужа, и ее никто из племянниц не называл “тетей Олей”. Несмотря на немецкое отчество, она обладала плоским лицом, круглыми бровями и чуть раскосо поставленными глазами, поскольку была уроженкой Сибири и со стороны матери принадлежала к одному из маленьких северных народов.
– Где Стефания? – спросила Ольга Вильгельмовна. – Неужели никто, кроме меня, о ней не беспокоится?
– Что может случиться здесь со Стефанией? – возразила Татьяна Николаевна, наливая очередную чашку.
– Да что угодно!
– Здесь Царское, Ольга Вильгельмовна, – сказала Аннет. Она приняла чашку у своей подруги и вручила ее Ольге Вильгельмовне. Та часто задышала, по чайной глади прошла крупная рябь.
– Ночь на дворе, а девочка где-то бродит. Если вам безразлично, то меня пожалейте – у меня сердце не на месте.
Татьяна Николаевна машинально коснулась рукой своей груди и вдруг, покраснев, отдернула ладонь. Штофреген, неусыпно за нею следивший, заметил то, что скрылось, вероятно, от остальных: осторожным движением Татьяна Николаевна извлекла из декольте игральную карту и тайком переправила ее под стол. “В этом семействе все девицы жульничают! – восхитился Штофреген. – Наверняка старшая сестрица и обучала младшую. Только Марья Моревна на шулерстве не попалась, а Стеша, бедная, попалась сразу…”
Вдруг ему представилась Стеша, худенькая, с тощими косичками и вострым носиком. Личико серенькое, заплаканное. Бедняжка.
– Я поищу, Ольга Вильгельмовна, – сказал Штофреген.
Она повернулась к незнакомому офицеру, который так запросто, по-семейному, назвал ее по имени-отчеству, и величественно кивнула.
– Хоть один понимающий человек нашелся, – сказала она.
– …и тот гусар, – тихонько прибавил господин Сурик.
Штофреген окликнул своего друга:
– Кокошкин, идешь?
Петр нехотя поставил чашку. Он предвкушал остаток вечера провести подле Татьяны Николаевны, попивая чай из нежных ручек и расточая томные взгляды. Место Кокошкина, разумеется, тотчас занял поэт Чельцов, очень худой, с непомерно длинной шеей, которую он особым образом изгибал, приклоняясь к Татьяне Николаевне. Штофреген представил его себе с трубкой в носу и отвернулся, чтобы не рассмеяться.
Кокошкин пошел за ним, ворча:
– Непременно тебе нужно было вызваться разыскивать эту Стешу! Для чего это? Видал Чельцова? Сразу пошел на приступ!