Звездные знаки
Шрифт:
Мне вспомнилась превосходная побасенка Карела Чапека, где кроликовод, простая душа, не скрывает своего недоумения: «Не понимаю, как это можно быть голубеводом». Интересно, что ответит на это голубевод?
Насколько мудрее и, главное, честнее была реакция доньи Бланки в гейневском «Диспуте»:
Ничего не поняла Я ни в той, ни в этой вере, Но мне кажется, что оба Портят воздух в равной мере.Отдав дань юмору, я хочу вновь обратить внимание на своеобразие гималайской культуры. Путешественника, исследователя, туриста здесь на каждом шагу подстерегают большие и маленькие ловушки, основанные на кажущемся сходстве.
Далее станет ясно, насколько абсурдно, несмотря на тьму внешних аналогий, сопоставление ламаизма с римско-католической церковью. Поэтому, оставив пока в стороне серьезные материи, я остановлюсь на мелочах.
Тот же Уоддел, например, пишет о «дыме ладана». Но ламы вообще не знают ладана! Они окуривают свои кумирни дымом травы аваганги или можжевельника. Уоддел просто сделался жертвой иллюзии, оказался в плену аналогий.
Возьмем, наконец, путевые заметки такого интересного и популярного автора, как Бернгард Келлерман.
Описывая святыни Леха, он отмечает:
«Молитвенные барабаны непрерывно гудят: ни один лама не пройдет мимо без того, чтобы не привести их в движение. На всех стенах длинных переходов стоят ряды их, и монахи ударяют по ним одной рукой, проходя мимо».
Как будто бы все верно. Такие барабаны — количество их доходит до сакрального числа 108 — действительно окружают храм, и богомольцы, прежде чем войти внутрь, приводят их в движение.
Зрение не обмануло писателя. Над ним подшутил будда Вайрочана, ответственный за слух. Молитвенные барабаны не могут гудеть. Это, так сказать, барабаны только по форме — цилиндры, наполненные мани. Они предназначены для «прочтения» молитв, которое достигается вращением, а не для музыкальных эффектов.
На то есть плоские «турецкие» барабаны и катушкообразные дамару с двумя шариками.
Вновь подвела кажущаяся очевидность.
Но коль скоро речь зашла о музыке, скажу несколько слов об экипировке ламского оркестра. Благо те же самые инструменты, во всяком случае большая их часть, используются и мирянами.
Кроме колокольчика дрилбу (гханта — на санскрите и хонхо по-монгольски) с ваджрой и головкой богини Тары на ручке, в богослужении используется еще и барабанчик дамару. У них, так сказать, ведущие партии. Кроме того, монашеская капелла располагает украшенным переплетенными драконами «турецким» барабаном «бхери»; медными тарелками «цан» и «цэльнин» с магическими буквами внутри; маленькими тарелочками «дэншик», которые держат в одной руке за связывающий их ремешок; дудармой (двенадцать тарелочек в клетках на деревянной раме), раковиной, «дунг-хор»; свирелью «бишкур» из раковины или рога и «ганлином» — берцовой костью, оправленной в серебро.
Эта труба, согласно канону, «должна напоминать ржание коня, уносящего праведников в рай Сукхавати». Для изготовления ганлина берут кость девственницы, умершей в юности ненасильственной смертью.
В звенящей меди оркестра, пусть неявно, но должен присутствовать мотив смерти. Безнадежная мелодия, отрицающая привязанность к соблазнам преходящего мира. Вечная тема буддизма. В чинном строе храмовых скульптур и ярком хаосе рисованных свитков она тоже оставила свой отпечаток.
Я говорю о Читипати — хранителях кладбищ. Образ супружеской пары скелетов, лихо отплясывающих на озаренных потусторонним светом могильных плитах, на самых законных основаниях дополняет ламаистский пантеон. Оскаленные в бесшабашной улыбке Читипати стоят в одном ряду с духами мест и демонами, вроде владыки Данкана из почитаемой в Тибете группы «великих царей», гарудами, нагами. Это низшая ступень неоглядной пирамиды, чья вершина купается в сиянии непостижимого Адибудды.
Медленно и постепенно приобщаются Гималаи к ритму современной жизни. Оно и понятно. В том же Лехе едва ли не самую многочисленную группу населения составляют монахи. Очень много и пришлых людей: стариков, обходящих гималайские святыни, и молодых послушников, которые, подобно школярам средневековой Европы, бродят от монастыря к монастырю. Постигая глубины метафизики,
Прожив в монастыре с полгода, они без особой на то причины снимаются с места и перекочевывают в другую общину. Одни уходят в Бутан, другие в Сикким, третьи навсегда оседают в Дарджилинге или Калимпонге. Как и наиболее рьяные богомольцы, они живут за счет общины, или, точнее, на доброхотные даяния прихожан, и уходят, не благодаря за приют. Да и не ожидают от них благодарности. Любой из монахов Спитуга тоже может в один прекрасный день отправиться в странствие, чтобы набраться мудрости в далеком Непале. И точно так же его радушно встретят и приютят в Сваямбхунатхе или в Лумбини, где родился Будда. Если проявит особое прилежание и понятливость, ему могут предложить постоянное место, не проявит — его дело. То же благожелательное равнодушие встретит он и по возвращении. Ни отчета о командировке, ни экзаменов начальство с него не потребует.
Да и какой может быть отчет? Командировочных ему дали, что называется, только-только, едва на проезд хватило, и то в один конец. И жил он не в отелях Обероя с пятью звездочками, а в полуразрушенных, обветшавших галереях, в продуваемых всеми ветрами кельях.
Почти не видно внешних перемен в гималайских городах-крепостях, городах-монастырях. Но одно ощущается ясно: их время безвозвратно уходит. Подобно тому как заглохли некогда шумные базары, на которых встречались три мира — Индия, Туркестан и Тибет, пустеют монастырские кельи. Разбредаются кто куда молодые послушники, скудеет доброхотное подношение мирян.
Низкий и захламленный Лама-Юру навевает тоску и уныние. В мерцании редких лампад тьма кажется еще гуще. Отчетливый запашок тления и настороженная тишина довершают общую картину. Обвешанные истлевшим шелком, пыльно золотятся лики восемнадцати учеников будды, прославленных проповедников, канонизированных настоятелей этого некогда процветавшего монастыря. С облупленных фресок, с капителей колонн скалятся клыками звериные головы и трехглазые черепа из папье-маше. Старая краска растрескалась и шелушится, словно и будды и чудовища страдают от кожной инфекции.
Только тысячерукий Авалокитешвара, как и сотни лет назад, стремится заключить всю землю в свои спасительные объятия и сверкают вечной позолотой колеса закона в его изящных перстах.
Милосердный бодхисаттва не заметит, когда окончательно опустеет его стареющий храм. Как не заметил этого гигантский Майтрея, оставшись в полном одиночестве. Даже редкие туристы, украдкой выколупывающие кораллы из ножных браслетов, не пробудили его.
Даже Дуккар с ее четырьмя тысячами глаз проглядела, как разрушился замок Сенте-Намгьял с его заживо сгнившими залами, гулким лабиринтом обрушенных лестниц и пустотой переходов, не ведущих более никуда.
По-прежнему идет служба в монастыре «желтой веры» Санкар, исполняют танец масок в «красношапочном» Спитуге, печатают с древних досок религиозные тексты в Хемисе. Но время прежнего Леха, который и по сей день живет по календарю шестидесятилетних циклов, прошло. Полнокровная жизнь сменилась неизбежной старостью, которая может продлиться неопределенно долго. Ужас перед мучениями на том свете сотни лет заставлял ладакхцев кормить и обслуживать тех, кто избрал для себя путь святости. Крошечная страна работала на лам и жила только для того, чтобы поддерживать их жизнь. В монастырях была сосредоточена вся общественная деятельность: школы и типографии, в которых печатались священные книги, иконописные мастерские и литейные дворы, где изготовлялись бронзовые будды. Врачи, астрологи и тантрийские заклинатели, без которых нельзя было ни родиться, ни умереть, — тоже были ламами. Вся социальная система держалась только на вере. Больше всего боялись кроткие ладакхцы перевоплотиться после смерти в какое-нибудь животное. Постоянная угроза перед низким перерождением заставляла их терпеливо сносить все тяготы жизни. Впрочем, существовала и еще одна, вполне реальная сила: крупные феодалы, на которых работали десятки тысяч крепостных. Государственные должности занимали всегда двое: лама (он был главным) и представитель одной из семей. Перед главным священнослужителем трепетал даже местный раджа..