Звездный штрафбат
Шрифт:
Если разобраться, я ведь почти ничего не забыл. Ничего!
Я помню, до сих пор отчетливо помню, как мы с парнями из бригады «Бешеных» входили в брошенные города на планете Тайга. День за днем входили в небольшие местные городки, и все они были пустыми…
Пустые города напоминают кладбища. Только это не те аккуратные, ухоженные кладбища довоенных времен с выровненными оградками, цветничками, крашеными яйцами на Пасху и налитыми стопочками у подножия памятников. На официальных кладбищах, хоть их и называют царством мертвых, больше чувствуются руки живых и даже некоторое нарочитое кокетство вечной памяти.
Брошенные
В брошенных городах тоже нет никого. Это сразу ощущается кожей, нервами, каждым сегментом брони, как только ты входишь в такой город, осторожно пробираясь между домами с темными, слепыми окнами, ржавыми водопроводными лужами, обгорелыми головешками и брошенными впопыхах вещами. Даже удивительно, сколько вещей оказывается в непривычных местах и в самых неожиданных сочетаниях: детская коляска до краев наполнена старыми туфлями и зацеплена ручкой за крючок водонапорной колонки, в лохматую клумбу воткнут острием нераскрытый пляжный зонтик, стиральная машина с вываленными, будто кишки, внутренностями почему-то стоит посередине дороги, а влажный асфальт тротуара усыпан цветными фотографиями, как красивыми осенними листьями… Гуляет ветер, хлопают ставни, где-то поскрипывает, потрескивает — но все равно кажется, что здесь стоит мертвая тишина…
Вдруг — неожиданный, живой звук, кто-то шумно бросается к нам из-под развалин. Ребята реагируют мгновенно, привычно, те, кто на открытом месте, приседают на одно колено, вскидывая винтовки, кто успевает — прыгают за углы и заборы…
Молниеносная вспышка очередей. Оказывается — собака. Здоровенная псина, овчарка, когда-то ухоженная, откормленная, балованная, теперь разлетается на ошметки.
— А кто ее знает? Может, бешеная… — пожимают плечами стрелки.
Идем дальше…
И опять глухая, ватная тишина, которую не могут разбавить случайные механические звуки.
Покинутый город словно задает вопрос — почему? Где же вы, люди, что с вами стало? Только этот вопрос не услышишь, его можно лишь увидеть и почувствовать. Если бы я был художником, я бы попробовал нарисовать тишину брошенных городов, безнадежно глядящих на вас темными, подслеповатыми окнами…
— Мертвецы, когда умирают, выглядят до ужаса мертвыми, — сказал когда-то на заре веков один из литературных классиков.
Эта древняя фраза царапнула меня еще на первом курсе университета. Со временем бы забылась, наверное, как забылось многое из того, что когда-то читал запоем, не спал ночами, шалея от необъятности книжной мудрости…
Жизнь не позволила забыть. Потом, на войне, я вспомнил эту фразу и понял, что хотел сказать классик этим тройным подчеркиванием смерти. Мертвые, брошенные тела выглядят так, словно они не принадлежат уже не только себе — вообще никому, даже этому миру не принадлежат. Брошенные, забытые, сломанные куклы, в которых уже совсем не узнаются люди…
Я помню, как на той же Тайге мы закрепились на преобладающей сопке в квадрате 18–14. Ее южный, пологий склон порос извивающимися разлапистыми соснами и жестким, как проволока, багульником, северный же, крутой склон был голым и продуваемым, только щетинился соломой прошлогодней травы.
Враг ожидался как раз с севера — удобная позиция для обороны: видимость, обзор, промеренные расстояния, заранее пристрелянные точки, ответный огонь, можно пересидеть на южной, удобной для маскировки стороне.
Мы долго там стояли, почти две недели. А чуть ниже, под линией окопов, лежал труп, брошенный здесь еще до нас. Труп как труп, ничего выдающегося: защитный х/б комбинезон, черная вязаная шапочка, горные ботинки с пневмозащелками. От ветра и солнца он совсем завялился, можно сказать — мумифицировался, лицо и кисти рук стали совсем черными, темнее, чем у негров. Он вроде даже не пах, так что мы решили — пусть валяется. Хотел земли — вот она, вся перед ним! И птички поют, и солнышко светит, и ветерок шелестит сухой травой — лежи и завяливайся до антрацитового оттенка…
Дня через два мы начали называть его Тим. Так и распределяли сектора наблюдения для часовых — по левую руку от Тима, по правую… Когда глотали спирт в глубине укрепточки, неизменно поднимали тост за то, чтобы Тим быстрее воссоединился с остальными однополчанами. Мол, не суетись, Тим, прояви терпение, подожди своих, а мы уж не подведем, поможем им тебя догнать…
Нет, несмотря на то, что мы его окрестили, ничего человеческого в Тиме совсем не чувствовалось. Брошенная кукла, над которой можно и пошутить от нечего делать. Если бы я был художником, я бы нарисовал черное, смазанное, давно потерявшее черты лицо Тима под шерстяной шапочкой того же цвета. Как лик войны, допустим…
…Когда распахнулась дверь, я уже больше ничего не чувствовал, онемело не только тело, мысли тоже онемели и словно бы заморозились. Я просто и тупо высчитывал на пальцах — сколько раз откидывалась на ночь койка. В тот момент мне казалось самым важным, самым жизненно необходимым это понять. Два? А может быть, три? А может — два, три — это мне только кажется, это я так себя успокаиваю — два, три! На самом деле койка откидывалась только один раз, единственный раз, и, значит, прошли всего одни сутки, меньше суток…
С открытой дверью в камеру ворвались звуки и запахи. И тепло! Такой горячий, ласковый, долгожданный воздух!
— Эй ты, живой там? Выходи!
Знакомый голос… Откуда я его знаю? Ах да, это же Гнус Хиггерс! Первый лейтенант Гнус…
Я вышел, цепляясь за стены обеими руками. Так и шел — полусогнувшись, тело никак не могло поверить, что ему можно выпрямиться.
Из подвала мы поднимались, как показалось мне, очень долго. Гнус бодро, не оглядываясь, шагал по ступенькам, а я поспешал за ним с грацией инвалида, пытающегося успеть на уходящий автобус.
На плац-площадке все так же дул ветер, хрустел на зубах мелкий, неуловимый песок. Но это был теплый песок, и ветер показался мне просто горячим, восхитительно свежим ветром! И небо над головой!
Рваный… точно, он, мелькнул где-то сбоку бесплотной тенью.
«В роте все в порядке, тебя утвердили командиром второго взвода, — быстро шепнул он мне в самое ухо. — А уголовные теперь ждут какого-то Князя, авторитета, грозятся — вот сам Князь в хату заедет, тогда посчитаемся…»
— Солдат Рваный! — немедленно рявкнул Гнус. — Я!