Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина
Шрифт:
С утра мужчины и женщины пошли в поле убирать кукурузную солому. Я предложил сначала сгрести всю срезанную кукурузу и свезти ее на арбе в одно место, но Эзика отсоветовал.
— Увяжем стебли в снопы, будь они неладны. А вечером сразу сложим, наскирдуем разом, никуда они не денутся.
Однако с утра ветер высушил кукурузные стебли, и вязать их было трудно: чуть затянешь свясло, они ломаются, крошатся.
Вечером Эзика отдумал скирдовать кукурузу; да и без него было ясно, что пересохшие стебли нельзя утаптывать —
Но к ночи все переменилось. С запада поползли черные тучи и не было им конца и краю. Кромешная тьма опустилась на землю, не оставалось сомнений — будет дождь, и скоро.
Я вышел во двор, задрал голову, со страхом ожидая первых капель.
— Серапион! Эй, Серапион! — донесся до меня голос Эзики.
— Ну!.. Чего там? — отозвался Серапион.
— Несите фонари, коптилки скорее! Ливень надвигается, пропадем совсем. Гоча, беги в поле! Живее, живее… Шевелись!
Я бросился в дом, схватил зажженную коптилку, плеснул керосину в аробную плошку и, пока Эзика доковылял до нашего двора, уже стоял у калитки, готовый бежать в поле.
— Скорее, Гогита, скорее… А где мать?
— Мама?
— Все выходите, все! А ты шуруй сейчас же, ничего не подстилай и кольев не вбивай, прямо на земле скирдуй и утаптывай.
Я понесся по проселку.
— Ивдити! — звал Эзика мою мать. — Эй, Гогита! — кричал он мне вдогонку. — Зайди к Пати, захвати ее с собой, чтоб одна в поле не ходила, дура трусливая.
— Ладно, ладно, — крикнул я, не оборачиваясь, и мигом очутился перед калиткой Гочи.
— Гогона!
— Чего орешь? — отозвался Гоча. Я смутился: может, Гочу задело, что я позвал не его, а Гогону.
— В поле не идешь? — спросил я.
— Иду, иду. Не волнуйся.
В другое время я не заметил бы тона Гочи, схватил бы Гогону за руку и побежал. Но теперь мне почему-то стало неловко. Что подумает Гоча? Что я торчу у калитки, дожидаясь Гогоны? Сбегаю-ка я к Эзике: пока Пати соберется, Гоча с Гогоной меня нагонят. Сразу видно будет — жду, дескать, Пати, а не Гогону.
Я миновал двор Серапиона и вижу: у ворот Эзики огонек мигает.
— Пати, ты? — крикнул я.
— Я.
— Что фонарь горит? Или керосин некуда девать?
— Где уж там!
— Погаси, и так еле чадит.
— Я бы погасила, да темно очень…
— Не бойся, — сказал я и сам прикрутил фитиль в коптилке.
— Пошли? — спросила Пати, когда огонек у нее в руке истаял и погас.
— Го… Гочу подождем, — запнувшись, проговорил я, но в это время холодные капли дождя упали мне за ворот. — Дождь пошел! — вырвалось у меня.
— Идем, чего еще ждать?
— Пошли! — Я сжал в руках аробный светильник и зашагал быстро.
— Гогита! — встревоженно позвала Пати.
— Иди за мной, не бойся.
— Ой, как темно!
— Тут ровно, не споткнешься. Скорее, Пати, скорее!
Она старалась не отставать, но то и дело спотыкалась, а я все торопил:
— Дай коптилку! — Я протянул руку. — Без нее быстрее пойдешь.
— Нет, нет, не надо.
Руки у Пати горячие.
Где-то далеко ухал филин.
— Гогита!
— Что, филина не слыхала?
— Слыхала, но… Обожди немного. Не беги так…
Я замедлил шаг. Она догнала, пошла рядом. Накрапывал дождь. Я снова ускорил шаги.
В конце поля, когда мы свернули с аробной дороги к опушке леса и прямиком шли к пашням, филин ухнул так близко, что даже у меня по спине пошли мурашки.
— Гогита, боюсь! — прошептала Пати и остановилась.
— Чего боишься? — Я засмеялся нарочито бодро. — Взрослая женщина, а птичек боишься.
— Я птиц не боюсь, но филин… он как-то так кричит…
Я зацепился за куст ежевики, с трудом удержался на ногах.
— Что с тобой?! — Пати так и обмерла. — Гогита!
— Ничего, в колючки влез.
В чаще сгустившегося леса даже мне, знавшему наизусть каждую пядь, трудно было держаться дороги.
Вот поворот налево. Я свернул и наткнулся на Пати.
— Тут родник сочится, как бы в грязь не угодить. Иди сюда! Осторожнее… Еще… еще шаг. Теперь прыгай!
Пати перепрыгнула и пошла дальше по сухой дороге.
— Там повыше держись, а то слева облепиха разрослась, споткнешься, — предупредил я.
Только и я перепрыгнул через топь у опушки, как вдруг Пати вскрикнула и бросилась назад, ко мне.
— Что с тобой?
— Ой, там страшное что-то!
Я весь обратился в слух.
— Тебе показалось…
И вдруг… у меня язык присох к гортани: из лесу донеслось тяжелое сопение какого-то зверя.
— Оо-ой! — голос у Пати оборвался, она ухватилась за меня. Я почувствовал, как колотится ее сердце.
— Э-гей! — гаркнул я самодельным баском.
Никто не отозвался. Снова тяжелый вздох, тишина. Какая-то птичка перелетела с ветки на ветку в поисках ночлега.
— Э-гей!
Опять вздох и пыхтение где-то совсем рядом, у дороги.
— Какой там черт бродит? — закричал я, собрав всю свою отвагу.
Над нами пропищал совенок, послышался треск сучьев.
— Сюда идет? — прошептала Пати и, вся дрожа, крепче прижалась ко мне.
Я шагнул вперед. Я был ее единственной надеждой и должен был защитить.
— Стой! Вот я тебя… Стой, тебе говорят!
Опять затрещали сучья под тяжелыми шагами, что-то запыхтело ужасно. Волосы у меня на голове встали дыбом. И когда раздалось мычание, похожее на рев, я не сразу понял, что это корова. Корова, пасущаяся ночью в лесу.