Звездун
Шрифт:
Тем не менее пушка явно в рабочем состоянии. Очевидно, что за ней тщательно ухаживали – промасленная тряпка тому свидетельство. Вдобавок оружие хорошо вычищено. Не то чтобы я ожидал, что на нем будут пятна крови или что-то в этом роде, и все же казалось, что годы обязательно должны были оставить на нем следы, хотя бы в виде ржавчины. Но нет, об оружии кто-то заботился регулярно и с любовью.
Мой отец.
Я держу его, обхватив рукоять, словно собираюсь выстрелить в порыве ярости, однако убираю палец подальше от курка. Затем поворачиваю, чтобы найти предохранитель, и обнаруживаю, что правша может управляться с ним при помощи большого пальца. Пусть у меня и нет опыта тесного общения с оружием, сейчас я даже
Револьвер. Патроны. Мой отец.
Конечно, если бы сейчас со мной была Сэм, она бы сумела объяснить, зачем отец хранил оружие и патроны. Наверное, как сувенир, сказала бы она. Как редкую и ценную вещь. Она бы отогнала мысли, которые одолевают меня, мысли о маме и о том человеке, который ее сбил. Сэм обняла бы меня и убедила, что все будет хорошо. Но ее здесь нет, и потому подозрения только усиливаются.
Затем я обыскиваю весь дом на случай, если там затаились еще сюрпризы. Заглядываю под матрасы, шкафы, выдвигаю ящики. Поднимаю ковер и пытаюсь найти тайник под половицами, заглядываю в чулан и даже простукиваю стены, прислушиваясь к звуку. Ничего. Тогда я беру три обувные коробки, запихиваю их в пластиковый пакет, а потом, не глядя, хватаю книги, музыкальные записи и семейные фотоальбомы и стаскиваю их к входной двери, чтобы отправить позднее. Делаю это больше для вида. Напоследок заглядываю в свою бывшую спальню. Не знаю почему, но отец ее перекрасил после того, как я уехал. Не назло, а просто так. Все же я вхожу в комнату и несколько минут смотрю в окно на задний дворик размышляя, когда же он отнес детскую горку на свалку.
– Все собрал, сынок?
Мы с дядей и тетей стоим у передней двери дома. У меня в руках пакет с тремя коробками, в одной из которых лежит нелегальное оружие, а в другой – патроны к нему.
По идее, я должен был спросить: «Дядя Джек, а вы знаете, что у папы был револьвер?»
На что он ответил бы: «Да ну, неужели он хранил это старье? Господи, эту дрянь ему подарил… Должно быть, ему сто лет. Лучше его сдай…»
Но я молчу, так как чувствую – честно говоря, тревожное чувство,- что дядя Джек знает об оружии ровно столько, сколько и я два часа назад. И что мои подозрения оправданны – револьвер вовсе не сувенир и не семейная реликвия, и отец так тщательно поддерживал его в рабочем состоянии вовсе не из любви к порядку. Существовало две причины, по которым он мог хранить оружие. Ему не понадобилась пуля, чтобы умереть, значит, оставалась одна.
Поэтому я ограничиваюсь вежливым вопросом:
– Хорошо пообедали?
– Да, спасибо, – говорит тетушка Джин, – мы нашли ресторанчик «Харвестер». По-моему, там раньше была старая гостиница «Берни».
– Они что, ее перекупили? – произносит Джек, и какое-то время мы морщим лбы, пытаясь воссоздать в памяти коммерческие метания ресторанного бизнеса.
Безуспешно. Джек показывает на сложенную наспех кучу вещей сзади меня и спрашивает:
– Так ты только это забираешь, да?
– Да. Больше ничего. А это заберу прямо сейчас, – я поднимаю пакет с оружием внутри, – несколько фотографий и всякая мелочь. Кое-что из маминых вещей…
Они удивлены.
– Может, мы отправим тебе это со всем остальным?
– Нет, я возьму пакет прямо сейчас, если можно. Сэм наверняка захочет посмотреть некоторые фото.
– А как она? Все в порядке? – спрашивает тетушка Джин. Ее лицо озаряется улыбкой. Им с Джеком нравится Сэм. Конечно, нравится. Сэм все любят.
– Замечательно, – лгу я. – Поехала к матери на выходные.
– Ясно, – они обмениваются понимающими взглядами, – а то мы никак не могли понять, что случилось.
– Да, она сейчас у матери.
Повисает пауза. Я пытаюсь сообразить, что бы такое сказать; все, что приходит на ум, кажется глупым. В конце концов Джек приходит на выручку:
– Не слишком много после него осталось.
– Точно, – отвечаю я.
– Пора трогаться, сынок.
Они высаживают меня у вокзала минут за двадцать до отправления поезда, так что у меня еще есть время пропустить стаканчик. Я жду, пока их машина скроется из виду, и направляюсь в близлежащий паб. Из-за того, что заведение находится рядом с вокзалом, здесь полно жуликоватых типов. При нормальных обстоятельствах я бы, наверное, в него бы и носа не сунул, прошел бы лишние несколько сотен ярдов до другого. Но обстоятельства нельзя назвать нормальными. Думаю, вы понимаете почему.
Глава 17
Слово «эротомания» не относилось к разряду общеизвестных до тех пор, пока не убили Феликса Картера. Зато после смерти певца – или, точнее, после суда над его убийцей Кристофером Сьюэллом – оно стало концепцией, которая проникла в общественное сознание во многом тем же путем, как до нее понятия «человеческий вариант коровьего бешенства», «киберсекс», «синдром эмоционального выгорания» и «хулиганство в воздухе», – ее предложили средства массовой информации.
Несколько лет назад те же самые средства массовой информации познакомили мир с концепцией преследования знаменитостей – преступления, на несколько веков опередившего популяризацию собственного названия и состоящего из систематического досаждения жертве и вмешательства в ее личную жизнь. Поначалу преследование было правонарушением, более известным как домогательство. Однако в девяностых годах оно обрело статус феномена, в основном из-за ряда случаев преследования знаменитостей из категории самых именитых.
В 1989 году в западном Голливуде поклонник убил американскую актрису Ребекку Шеффер; певице и актрисе Бьорк ненормальный фанат, который позже совершил самоубийство, прислал взрывное устройство; в 1999 году телеведущая Джил Дандо была застрелена на пороге собственного дома в тихом районе Лондона преследователем-фанатиком Барри Джорджем.
И это только самые сенсационные случаи. Преследованию со стороны поклонников подверглись многие из тех, кто находился на виду у публики, даже появилась шутка, что наличие поклонника-фаната служит мерой твоей популярности. Одновременно слово «преследователь» стало использоваться для обозначения фанатичных поклонников, оно объясняло состояние повышенной тревожности, которое сопутствует по-настоящему одержимым. Преданные поклонники престали быть краеугольным камнем популярности известного человека. Они стали преследователями, объектами страха, презрения и, в немалой степени, насмешек.
Законы об уважении к суду не давали возможность средствам массовой информации в открытую назвать Кристофера Сьюэлл а преследователем до признания его виновным и вынесения приговора, поэтому феномен преследования знаменитостей не обсуждался – по крайней мере относительно случая Кристофера Сьюэлла и Феликса Картера. Когда Кристофер начал отбывать пожизненное заключение за убийство, информационные шлюзы должны были открыться.
Только на самом деле этого не произошло. Шлюзы остались закрытыми.