Звезды чужой стороны
Шрифт:
Просеку, откуда мы начали свой пеший путь по вражескому тылу, я едва узнал. Она стала намного шире, как бы раздалась в обе стороны – поздней осенью в лесу прибавляется пустоты.
Я сел на пенек на краю просеки.
Кругом стояла тишина, совсем особая лесная тишина, наполненная множеством мелких шумов. Было слышно, как шелестят сухие травинки у моих ног, как легкий ветер, пробегая по верхушкам деревьев, заставляет в страхе трепетать еще уцелевшие листья. Где-то в глубине леса пискнула какая-то птаха, где-то треснул сучок.
Время постепенно близилось к двенадцати. Я напряженно ждал, когда же в лесную тишину, сплетенную из звуков и шорохов, как ткань из ниток, вкрадется монотонное гудение самолета.
За селом, высоко над землей, вспыхнула электрическая лампа. Это летчики повесили в небе осветительную ракету. Мертвящий зеленоватый отсвет достиг леса, лег на деревья. Легкие призрачные тени медленно, как во сне, поплыли мимо меня.
Потянулись в небо длинные указательные пальцы прожекторов. Отчаянной сворой, торопливо, перебивая друг друга, затявкали зенитки. И, словно отвечая им, редко, зато солидно, басовито, ухали могучие голоса бомбовых разрывов.
Я так и не услышал самолета. Заметил его, когда он, быстро увеличиваясь в размерах, уже снижался над лесом.
Летчик, мигнув фарой, посадил машину с удивительной точностью – прямо в центре просеки.
Я побежал к самолету. Винт хлюпал размеренно и деловито. Летчик стоял в кабине, подняв автомат. Я услышал негромкое настороженное:
– Кто?
Миша! Опять Миша!
– Эй, разведизвозчик! – крикнул я, пьянея от счастья. – Убери свой автомат! Еще продырявишь ненароком.
И, радостно смеясь, полез в кабину.
– А тех так и не будет? – повернулся он ко мне. – Остальных двоих?
– Так и не будет.
Я больше не смеялся. Он понимающе кивнул и глубже натянул шлем.
Взревел мотор…
Через полминуты мы плыли к звездам.
Я смотрел на мерцающие беспорядочные россыпи и неожиданно увидел среди них Большую Медведицу. Смотри-ка, знакомая! Как я раньше не замечал!.. И Полярная вот. И слабенькая звездочка Алькор: по ней мы, мальчишками, испытывали зрение. Кто ее не видит, тот не годится в снайперы. И все дружно вопили: «Вот, вот она!».
Знакомые звезды…
Странные, непонятные ощущения переполняли меня. Я никогда не думал, что можно быть счастливым и несчастным разом. Почему так? Откуда это ощущение гнетущей тревоги?
Под нами расцвел на мгновение ослепительный белый цветок. Самолет качнуло.
И вдруг я понял. Я тревожился о них и потому не мог чувствовать себя счастливым. И чем больше я удалялся, тем сильнее и отчетливее становилась тревога.
Всего двадцать минут отделяло меня от своих.
Целых двадцать летных минут.
На аэродроме я сразу увидел знакомую фигуру майора Горюнова. Смешно подпрыгивая, он спешил к самолету. За ним еще несколько офицеров, и среди них наш штабной врач с баульчиком в руке. Почему врач? Может быть, они все-таки думали, что прилетит и капитан Комочин?
Я выбрался из кабины, спрыгнул на землю и, одернув шинель, подошел к Горюнову строевым шагом.
– Товарищ майор, – начал я по-уставному, – лейтенант Мусатов…
Почему-то все кругом улыбались. Наверное, из-за моего вида. В самом деле, смешно, когда человек в форме офицера венгерской армии докладывает: «Товарищ майор…»
Улыбки сбили меня. Я смешался и начал снова:
– Лейтенант Мусатов…
Горюнов не дал мне договорить. Обнял меня, прижал к себе и повел к «виллису», стоявшему неподалеку. Усадил на переднее сиденье, сам пристроился сзади и, не снимая руки с моих плеч, словно боялся, что я могу выскочить из машины, приказал шоферу:
– Домой!..
В просторной, жарко натопленной комнате, которая служила майору кабинетом и спальней, на спинке стула висело военное обмундирование. Мое обмундирование!
– Переодевайся, сынок! – сказал Горюнов и спросил, жадно вглядываясь мне в глаза: – Комочин как, а?
Выслушал, хмурясь.
– Надо же! Опять в легкие.
– Разве… – начал было я и тут же сообразил: – В Испании?
Одна догадка повлекла за собой другую:
– Вы тоже там были?
Он вытащил из шкафа уже начатую бутылку, два стакана, налил мне и себе, хитро подмигнул:
– С благополучным…
Мы чокнулись и выпили.
Потом, когда я переоделся, он усадил меня за стол, сам сел напротив, сложив у подбородка руки:
– Рассказывай, сынок…
Мы встали из-за стола ровно в пять утра. – Теперь иди, отдыхай. Спи, сколько влезет, когда понадобишься, я пришлю.
Но я пошел не в подготовленную для меня комнату… Было еще одно срочное дело, и я решил покончить с ним немедленно, сейчас же…
Часовой возле соседнего дома окликнул меня негромко:
– Стой! Кто идет?
Он вызвал начальника караула, меня повели в караульное помещение, стали звонить… Словом, прошло еще полчаса, прежде чем я попал к полковнику Спирину.
Спокойно и размеренно тикали стенные часы. Навстречу поднялся костистый полковник с коротко остриженной седой головой.
– Товарищ полковник…
– Знаю, знаю уже. – Он сердечно тряхнул мою руку. – Досталось, а?
– Мне – меньше, чем другим.
Я шагнул к столу и положил на стекло пулю. Она покатилась по гладкой поверхности.
– Что это? – полковник остановил ее пальцем.
– Фашистская пуля. Два дня назад ее вынули из груди капитана Комочина.