Звезды мудрого Бируни
Шрифт:
– Нельзя тебе возвращаться в Хорезм, – говорил Якубу отец. – Все рухнуло! Вряд ли уцелел твой устод. Да и ты подвергаешь себя опасности. Говорят, что воины Махмуда грабят и убивают без разбора. Оставайся, сынок!
– Как же я могу оставить моего устода? О чем ты говоришь отец? Я завтра же еду. Аллах милостив, он поможет нам. Я должен поспешить к благородному Абу-Райхану!
ДВОРЕЦ МАМУНА В ОГНЕ
На этот раз Якуба провожали со слезами и воплями, будто на верблюде сидит уже не он, а его жалкие останки, завернутые в дорожный пыльный плащ. Отец и мать не могли примириться с мыслью, что сын их едет в разоренный Гургандж.
– Пойми, сынок, – говорил Мухаммад, – давно уже нет в живых твоего благородного устода. Он не мог уцелеть в этой смуте. Султан Махмуд рыщет по всей земле в поисках еретиков, чтобы убить их и очистить землю от неверных. Но ты ведь сам говорил, что Абу-Райхана считают еретиком. Как же он мог уцелеть? Увы! Боюсь, что прах его уже развеян по ветру и только в памяти нашей остался благородный устод…
– Этого не может быть, отец. Абу-Райхан жив! Но если его убили злодеи, посланные Махмудом, он останется для людей в своих книгах. Его душа – в его прекрасных мыслях. Я видел, как он писал. Я читал его книги – они драгоценны и вечны… Но зачем мы хороним того, кто живет и творит? Я не верю в такое злодейство. Тебе сказали, что дворец Мамуна в огне. Но почему же должен был погибнуть Абу-Райхан? Я обязан поспешить туда и все увидеть своими глазами. Здесь мне не будет покоя!.. Я еду!
Тронулся караван, и последним в длинной веренице груженных товарами верблюдов был верблюд Якуба.
«Старик говорил, что дверь бедствий широка, а день радости краток, – вспомнил Якуб. – Как верно все это! Промчались счастливые дни под кровлей благородного устода. И вот нет кровли – пепел и слезы вокруг. А что стало с Мамуном? Значит, прав был Хусейн, когда говорил все страшное о султане Махмуде Газневидском? Люди призывали милость аллаха и верили, что он поможет. А всемогущий отступился, его не тронули кровь и слезы невинных жертв…»
В тяжких размышлениях прошел путь до Гурганджа. Иной раз Якубу хотелось броситься на землю и излить свое отчаяние в горьких слезах.
В полдень караван пришел в Гургандж, и то, что представилось Якубу, намного превосходило картину, нарисованную его воображением. Повсюду зияли руины. Пышный дворец Мамуна, превращенный в груду камней и пепла, красноречиво говорил о трагедии хорезмийского царства.
«К чему же могущество и богатство, если все это можно низвергнуть в бездну в один день, в один час?..»
Здесь же, на улицах Гурганджа, Якуб узнал, что Мамун убит.
Где же Абу-Райхан ал-Бируни? Скорее к нему! Может быть, он жив и, невзирая на бесчинства врагов, продолжает свои наблюдения за звездами?.. Как раз перед отъездом его, Якуба, в Бухару устод начал большую работу и так сожалел, что не будет иметь помощника! Успел ли он что-нибудь сделать?..
Вот его дом. Он цел. Слава аллаху, дом устода не поджигали, должно быть, он жив…
Якуб вошел в калитку, увидел прикрытую дверь, и сердце его замерло от дурного предчувствия. От отворил дверь и столкнулся с незнакомым ему человеком. Это был новый хозяин дома, почтенный хаджиб из дивана переписки. Он сказал Якубу, что благородный ученый покинул Гургандж и отбыл в Газну, куда его призвал султан Махмуд.
– Он жив! – обрадовался Якуб. – Какое счастье! Я поспешу в Газну. Мой устод жив! Я так и думал!..
Якуб покинул дом устода в радостном возбуждении и даже не догадался спросить почтенного хаджиба о судьбе Хусейна. Ну ничего, он его найдет!
Якуб и в самом деле нашел Хусейна. Молодой человек по-прежнему служил в диване переписки.
Якуб со слезами бросился к Хусейну. Он обнимал и целовал его, как самого близкого и дорогого друга, чудом уцелевшего.
– Как же случилось столь ужасное? Это непостижимо, Хусейн!
Якуб с волнением стал расспрашивать друга о случившемся. Он засыпал его вопросами о том, куда девались ученые, как уезжал Абу-Райхан, где теперь ибн Сина и как случилось, что убит Мамун, а дворец его разорен.
– Хорезмшах Мамун не думал, что дни его сочтены, – ответил Хусейн. – Он не знал, что его пышный дворец со всеми богатствами превратится в груду пепла. Он думал, что воздвигнутые им крепости послужат ему укрытием от злых сил. Но ведь Мамуна убили его собственные воины. Они же подожгли дворец и уничтожили всех царедворцев. Султан Махмуд пришел уже потом, когда все было сделано. Он назначил правителем Хорезма коварного и жестокого человека из своих же тюрков. Он был главным хаджибом и угодливостью своей сумел внушить доверие султану. Это Алтунташ. Он достиг высшей власти.
– Значит, с хутбы и началось? Теперь я понимаю, – сказал Якуб. – В недобрый час задумал Мамун читать молитву в честь Газневидов во дворцовой мечети. Хорезмийская знать не хотела простить правителю такого унижения.
– Полководцы хорезмшаха Мамуна хотели видеть свой Хорезм независимым. И весной, вскоре после твоего отъезда в Бухару, войско хорезмшаха, стоявшее в Хазараспе, пошло на столицу. Воины убили вазира и многих чиновников дивана. А спустя несколько дней подожгли дворец, в котором заперся хорезмшах Мамун. В горящем дворце его нетрудно было убить. И вот нет более хорезмшаха Мамуна. Перед тобой – обугленные развалины дворца, а Хорезмом правит коварный Алтунташ.
– А что же ты знаешь о судьбе ученых? – спросил Якуб.
– Иным удалось бежать. Где-то скрывается ибн Сина. Говорят, что бежавший вместе с ним старый философ Абу-Сахль Масихи погиб в пути. Абу-Райхану не удалось бежать. Султан Махмуд велел доставить его в Газну.
– Ты думаешь, он жив? Его не убили? Скажи, Хусейн!
– Зачем же убивать такого прославленного ученого? Наоборот, Махмуд будет его охранять, как он хранит в своих сундуках награбленные драгоценности.
– Тогда я должен отправиться в Газну.
– Сделай это осторожно, Якуб. Время тревожное. Никто не знает, что нас ждет завтра.
– А каково тебе сейчас в диване переписки? Должно быть, пришли новые люди, покорные Алтунташу? Тебе трудно, Хусейн?
– Могу только сказать в ответ стихами благородного ибн Сины:
С ослами будь ослом – не обнажай свой лик!Ослейшего спроси – он скажет: «Я велик!»А если у кого ослиных нет ушей,Тот для ословства – явный еретик! [47]47
Перевод И. Сельвинского.