Звезды падучей пламень
Шрифт:
Зато у тех, кто по-настоящему проникся настроениями и верованиями, нашедшими отзвук в романтизме, Байрон вызывал отношение восторженное – во многом оттого, что в нем увидели истинного поэта своего времени. Его глубокая родственность этому веку проявлялась не в том лишь, что Байрон вновь и вновь касался важнейших событий, которые были у всех на памяти или перед глазами. Она проявлялась и во всем характере его поэзии, даже в таких ее особенностях, которые кому-то могли показаться просто недосмотром или неумелостью.
Очень тонко это почувствовал Вяземский, старший современник Пушкина и один из самых горячих пропагандистов
Человеку с такой биографией Байрон говорил особенно много; неудивительно, что Вяземский понял и объяснил характер Гарольда лучше, чем большинство соотечественников Байрона. В этом персонаже Вяземский, как и все, находил черты автобиографические, однако для него вовсе не было главным, насколько Гарольд схож со своим создателем. Куда существеннее, что «подобные лица часто встречаются взору наблюдателя в нынешнем положении общества». Иными словами, они состояние общества характеризуют, и оттого наивны или недобросовестны укоры поэту за то, что у него будто бы выборочный взгляд на вещи. Важно указать болезнь, определить ее природу. о том, что это типичная болезнь эпохи, не сомневался никто из вдумчивых читателей байроновской поэмы.
И в статье Вяземского перечислены все ее симптомы, впервые указанные Байроном, – распря жизни внутренней и внешней жизни, «щедрой для одних умеренных желаний так называемого благоразумия»; «волнение без цели» и «деятельность… не прикладываемая к существенному» – неизбежные последствия этого разлада; «упования, никогда не совершаемые» и, наконец, пресыщение, скука, тоска…
Знаменательно все это и свойственно времени до такой степени, что, по счастливой формулировке Вяземского, «нынешнее поколение требует байроновской поэзии не по моде, не по прихоти, но по глубоко в сердце заронившимся потребностям нынешнего века».
«Чайльд-Гарольд» еще не окончен, напечатаны лишь две первые его песни, но центральный герой уже вошел в пословицу, а поэме суждено обессмертить имя ее автора. Меж тем жизнь поэта Байрона только началась, и вся его дорога, собственно, впереди.
«Он словно в круг магический вступил…»
Скажи, что я лишь свиток пыльный.
Листок оторванный, бессильный
Перед холодным ветром бед…
Гарольд странствует по следам своего поэта: Португалия, Испания, Эллада… Байрон покинул Англию в июне 1809 года, чтобы вернуться двадцать пять месяцев спустя. Его маршрут пролег через Лиссабон, Севилью и Кадикс на остров Мальта, а потом в Грецию, в Албанию; несколько недель он провел в Константинополе – столице Османской империи. Обе первые песни «Чайльд-Гарольда» были написаны в пути. Байрон отдал их издателю, ничего не изменяя.
Впечатления, оставленные путешествием, сохранятся нестершимися до конца жизни. Они долго будут питать поэзию Байрона. Когда исподволь, а чаще всего – непосредственно.
Слишком они были яркими, эти впечатления. Война, которая шла уже без малого двадцать лет, почти полностью изолировала Британию от остального мира. Скука лондонских будней воспаляла фантазии об иных, солнечных и романтичных странах. Мечты влекли Байрона на Восток.
В ту пору для европейцев это было довольно расплывчатое понятие. Даже Испанию, длительное время находившуюся под властью арабов, почитали чуть ли не образцовым Востоком. Что уж тогда говорить об огромных территориях, принадлежавших турецкому султану. Все это Восток – и Греция, и Армения, и Балканы.
Для людей того времени география значила куда меньше, чем достаточно условный образ восточного мира, резко отличающегося от всего, что было принято именовать цивилизацией. Границы этого мира пролегали сразу за Альпами и Адриатикой. Дальше простирались земли, о которых знали больше понаслышке, дополняя скудные эти сведения красочными легендами. Воображению рисовался край ослепительного неба, жемчужного теплого моря, исполинских горных пиков, увенчанных снежными шапками, край, где царствуют роскошь и нега, край сказочных чудес, поджидающих на каждом шагу.
Байрон знал, что такие представления – сплошная выдумка, до какой охочи сочинители надрывных романов с восточным колоритом. Еще задолго до поездки он изучил труды историков и этнографов-ориенталистов, перечитал мемуары дипломатов и моряков, часто бывавших на Востоке. Более всего его интересовала Турция. Он как чувствовал, что рано или поздно судьба его соприкоснется с судьбой народов, порабощенных Портой.
Из Фолмута он отплыл основательно подготовленным к встрече с незнакомым миром, и тем не менее уже португальская столица, где сделали первую остановку, поразила его, как откровение. С рейда открывался изумительный вид – кварталы беленьких домиков, сбегающие к морю, разросшиеся сады, потрепанные ветром стены старинных монастырей. Но вскоре очарование исчезло. Лиссабон был грязен и запущен. Война, совсем близкая и еще далеко не законченная, напоминала о себе на каждом шагу.
Ее дыхание сделалось физически ощутимым, когда, по крутым тропам перевалив через Сьерру, Байрон и его спутники увидели перед собой выжженную, сухую испанскую равнину. Нещадно палил зной, вокруг все было пустынно. Следы пожаров, башни, пробитые ядрами и зарастающие по углам жестким бурьяном, – такое зрелище сопровождало Байрона на всем пути через Испанию.
Наполеон рассчитывал без особых хлопот справиться с этой одряхлевшей державой на самом краю Европы. Однако и ему, подобно Гарольду, пришлось убедиться, что «испанец не таков, как португальский раб, подлейший из рабов». Перед натиском наполеоновских дивизий испанская армия была бессильной, но на защиту родины поднялся весь народ. Кампания 1808 года оказалась для Бонапарта предвестьем катастрофы, ожидавшей его четыре года спустя в России. Испанцы проявляли отвагу почти беспримерную: