Звезды в ладонях

С раннего детства я любил смотреть в ночное небо, густо усеянное множеством ярких звёзд. Их было свыше восьмидесяти тысяч, видимых невооружённым глазом, и около миллиона — заметных даже в слабенький телескоп. Они сплетались в затейливые узоры и превращали небосвод моей родной планеты в сверкающий ажурный купол, к которому так хотелось дотянуться рукой и зачерпнуть оттуда горсть мерцающих огоньков…

Звёзды

казались мне такими близкими, такими доступными. Они завораживали меня, гипнотизировали, влекли к себе с необычайной силой. Глядя на них, я забывал обо всём земном и мыслями устремлялся вверх, к бескрайним космическим просторам. Я не понимал, как люди могут жить под таким потрясающим небом и не думать о звёздах, сияющих в вышине.

Но приходилось.

Приходилось жить, не думая об этом, ибо думать было мучительно больно. Думать — значило страдать, терзать себя напрасными надеждами и тешиться несбыточными мечтами. Думать — это ворошить трагическое прошлое, переживать за унылое настоящее и с тоской смотреть в безрадостное будущее. Гораздо легче было жить бездумно. Просто жить — и не смотреть в небо. Не видеть звёзд, которыми мы когда-то владели и которыми так бездарно распорядились. А в конечном итоге мы их потеряли. Потеряли навсегда, безвозвратно.

Звёзды снова стали чужими, далёкими, недосягаемыми. Они отвергли нас, и мы смирились с их приговором. Не сразу, не безропотно — но смирились. И вернулись к земным делам, стараясь не поднимать взгляд к небу.

Некогда могущественная человеческая цивилизация оказалась расколотой и рассеянной по Галактике. Среди ста миллиардов звёзд, как песчинки в океане, затерялись несколько десятков миров, оставленных в распоряжение людей. Миров, превращённых в огромные космические резервации для умирающего человечества.

К числу таких резерваций принадлежала и планета Махаварша. С санскрита её название переводилось как «Великая Страна», однако на самом деле она была просто большой тюрьмой. А я был одним из её узников…

Земля неумолимо приближалась. Внизу проплыли продолговатые корпуса гидропонного комплекса, сверкнула на солнце извилистая лента реки и потянулись полосы свежей пашни. А впереди по курсу, у самой кромки горизонта, уже виднелись строения аэропорта.

Не дожидаясь предупреждения диспетчера, я выпустил шасси. С технической точки зрения это было совершенно бессмысленно, однако правила есть правила — их надо выполнять. Чиновникам из Управления по безопасности полётов не втолкуешь, что гружённый под завязку суборбитальный лайнер весом в двадцать тысяч тонн способен лишь стоятьна своих колёсах. Ну и ещё — медленно передвигаться по лётному полю. Но уж никак не садиться со скоростью пятисот километров в час. В том невероятном случае, если одновременно откажут антигравы лайнера и взлётно-посадочной полосы, ни одно шасси не спасёт от катастрофы. Слишком уж велика вертикальная составляющая импульса — скорости, умноженной на массу.

— Центр Управления — восемьсот тридцать второму, — послышался из динамика насыщенный женский альт. — Последняя проверка перед касанием. Доложите о состоянии бортовых систем.

— Все бортовые системы функционируют нормально, — отрапортовал я. — Расчётное время до касания — пятьдесят секунд. Подтвердите окончательную готовность полосы.

— Готовность подтверждаю. Мягкой посадки, восемьсот тридцать второй.

— Спасибо, Центр. Приземляюсь.

Достигнув границы лётного поля, лайнер с ощутимым толчком вошёл в область отрицательной гравитации и стремительно заскользил над ровным бетонным покрытием посадочной полосы.

— Есть касание! — произнёс я. — Начинаем торможение.

Заработали на полную мощность бортовые антигравы, отклонив суммарный вектор силы тяжести в противоположную от направления движения сторону. Теперь лайнер как бы взбирался в гору, быстро сбрасывая скорость, а его кинетическая энергия, преобразованная в потенциальную, поглощалась полем искусственного тяготения.

— Скорость четыреста километров в час, — сообщила диспетчер. — Триста… двести… сто пятьдесят… сто… семьдесят… пятьдесят… Последний километр пробега.

Я начал сбавлять мощность антигравов, замедляя торможение, а метров через пятьсот и вовсе отключил их. Инерции хватило ровно настолько, чтобы с черепашьей скоростью доползти до конца полосы и выехать на рулёжную дорожку.

Дальше от меня уже ничего не зависело. Наземная служба аэропорта перехватила контроль над лайнером и направила его к свободному грузовому терминалу.

— Отличная посадка, восемьсот тридцать второй, — сказала напоследок диспетчер. — Работать с вами одно удовольствие.

— Взаимно, Центр, — ответил я и протянул руку к контрольной панели. — Восемьсот тридцать второй связь закончил.

— Центр Управления связь закончил. Счастливо отдохнуть, Стефан.

— До встречи, Мадри.

Выключив переговорное устройство, я откинулся на спинку пилотского кресла и стал разминать затёкшие мышцы шеи. Мой напарник, Ахмад Раман, достал сигарету, торопливо раскурил её и сделал глубокую затяжку. На его смуглом лице было написано наслаждение. Во время полёта он воздерживался от курения, зато после посадки дымил как паровоз, с лихвой компенсируя полтора-два часа вынужденного «никотинового голодания».

— Знаешь, Стас, — задумчиво произнёс он, — я тебе не завидую. А порой мне тебя искренне жаль.

Я удивлённо взглянул на него:

— С какой стати?

Ахмад заметно смутился. По всему было видно, что эти слова вырвались у него непроизвольно, под влиянием импульса.

— Ты замечательный пилот, дружище, — неохотно ответил он. — Лучший из всех, кого я знаю. Может быть, лучший на всей планете. Другие ребята, с которыми я летал, были просто хорошими, знающими своё дело профессионалами. Ты же — пилот от Бога. Ты не работаешь в небе — ты им дышишь, ты им живёшь. Оно для тебя роднее и ближе земли.