Звонок в пустую квартиру
Шрифт:
– Я объясняю Львову, что его романы – это превращенные в листаж песенки соседа по этому дому Вилли Токарева…
Львов нервно повернулся и ушел на кухню, к Рае.
– Зачем вы так? – укорил я Довлатова. – Обидели человека.
– Почему он за весь вечер не расстегнул ни одной пуговицы на своем похоронном костюме? – встречно вскинулся Довлатов. – Ладно, пойду извиняться. У него и вправду есть приличные и весьма читабельные вещи. Пойду извиняться.
Довлатов прошлепал босыми ступнями по рисованному под паркет линолеуму. А я отправился досыпать…
Вечером вновь раздался телефонный звонок. На этот раз звонила мама Довлатова.
– Илья, – проговорила она, – как вы могли поступить подобным образом, напоить Сергея, когда у него больная печень?..
Я ошарашенно пролепетал о том, что всего лишь выполнил просьбу Раи – принес вино, что я и не знал, что у Сергея проблемы с печенью, да и вообще, влетел в эту историю как кур в ощип.
– Очень плохо, очень плохо. Мы уже два раза вызывали «Скорую помощь».
Расстроенный, я позвонил Рае. Оказывается, Сергей вчера
На этот раз Довлатов выдюжил, поправился. И дней через десять пришел к нам на обед. Чинно, с женой и дочерью. Сидел в торце стола, печальный, непривычно молчаливый, пил минеральную воду, похваливал тещину фаршированную рыбу, но ел с опаской, боясь за печень. Таким я его и запомнил, как последнюю фотографию.
Когда я приехал вновь в Америку, Сергея уже не было; трагическую роль в этом в немалой степени сыграло и отсутствие медицинской страховки. А книги его, небольшого формата, изданные нью-йоркским издательством «Эрмитаж», глядели на меня с полки с щемящей виноватостью – не все, мол, рассказал, не успел, а жаль… В литературе – как и в жизни – есть личности, уход которых невосполним. Их мало, и это естественно. Можно им подражать, но заменить нельзя.
Нью-йоркское издательство «Эрмитаж» – собственность Игоря Ефимова. Он – директор, главный редактор, наборщик, менеджер, издатель и начальник АХО – все в одном лице. Хозяйство его размещается в комнате собственного дома. До эмиграции Ефимов жил в Ленинграде и был активным членом ЛИТО при библиотеке им. Маяковского. Отъезд Ефимова был «громом среди ясного неба»: в те годы многие воспринимали это как подвиг или как самоубийство и всячески избегали общения – кто из-за страха, кто из зависти. Помню, я с нашим общим приятелем Борисом Ручканом решил зайти к Ефимову попрощаться. Ефимов тогда жил где-то в районе Невского проспекта. Держался он достойно, без гусарства. Однако его чем-то тяготил наш визит. Он долго искал какую-нибудь свою книжку, чтобы подарить на память, но так и не нашел. Ручкан обиделся. На улице Ручкан объявил: «Была у меня давнишняя мечта – дать Ефимову по морде. Не мог слышать, как он читает свои тягомотные сочинения». – «Особенно после того, как «Юность» напечатала его повесть «Смотрите, кто пришел», – съязвил я… Ручкан промолчал. Зависть порой доводит до глубокого обморока. Повесть Ефимова читалась с интересом, обращала на себя внимание. Что же касается занудства, то подобная манера письма считалась особым шиком молодой ленинградской прозы тех лет. Длиннющие абзацы без точек, с редкими запятыми своей формой как бы помогали достичь особых глубин авторских размышлений. Я вспомнил это, когда читал роман Ефимова «Седьмая жена», изданный им в своем издательстве «Эрмитаж». Так и не дочитал, отложил, устав продираться через скучные, длиннющие авторские сентенции…
В тот самый первый свой приезд в Нью-Йорк меня пригласили на заседание литературной группы русских писателей в Колумбийский университет, на кафедру славистики. Собралось довольно много людей, среди которых я увидел и Ефимова. Встреча была для нас неожиданной: Ефимов приехал на заседание с коммерческой целью – попробовать продать книги своего издательства; книги и впрямь он издавал хорошие. После оторопи от неожиданной встречи он вдруг проговорил с непонятной злостью:
– Ну что?! Поползли сюда! Подняли вам шлагбаум. Ну-ну!
Возможно, им владело дурное настроение – книги не покупали, даже расходы на бензин не покрыть, – но высокомерно-обличительный тон, признаться, мне испортил вечер.
Многих в эмиграции ждала нелегкая судьба, и не мне их судить. Нередко, желая представить судьбу более удачливой, эмигранты подпускают дымовую завесу из высокомерия и спеси. А свободные сегодняшние границы, вскрывающие истинное положение вещей, они рассматривают как провал явочной квартиры…
В начале шестидесятых «общественно-социальное окружение» мне представлялось как дом с двумя лестницами, каждая из двух ступенек с площадкой. Дом — общая система ценностей, в основе которого лежит «прогрессивное учение», дискредитированное чиновничье-бюрократическим и национал-шовинистическим отклонениями. Одна лестница в доме вела вверх, ее, в плане идеологическом, представлял на первой ступени журнал «Юность», на площадке – журнал «Иностранная литература» и на верхней ступеньке – журнал «Новый мир», возглавляемый главным редактором Твардовским. Вторая лестница вела вниз. Первая ступенька – журнал «Молодая гвардия», площадка – журнал «Знамя», последняя ступенька – журнал «Октябрь», возглавляемый редактором Кочетовым. Дом сотрясал топот шагов по этим лестницам – одни карабкались вверх, другие сбегали вниз. Как
Дней, когда почта доставляла очередной номер журнала «Юность», я ждал с тайным сладострастием, предвкушая наслаждение. Как всякое острое наслаждение, ритуал этот должна окружать тайна. А какая тайна может быть в квартире, где на двадцати восьми метрах проживало шесть человек: родители жены, их сын – пострел Данька, их дочь – моя жена Лена, их внучка – моя дочь Ириша и я сам, их зять? Но страсть не знает безвыходных ситуаций. Ближе к полуночи, когда утихала семейная суета и лишь теща что-то шила и кроила на кухне, я запирался в туалете, где под медитацию вечно неисправного сливного устройства предавался сладострастию. Свежий номер журнала имеет свою особую ауру, воздействие которой сродни первому свиданию. В те времена умами владела «новая» проза, получившая название «исповедальной». Читалась она с придыханием, с сердцебиением, с полным рабским подчинением авторской воле. Помню июньский номер «Юности» за шестьдесят первый год – «Звездный билет» Василия Аксенова, еще раньше его же «Коллеги». Писатели Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Юрий Пиляр… Почти в каждом номере журнала было что читать. Предвижу недоумение сурового литературоведа – а где школа мировой литературы? Где имена классиков? Неужели эта облегченная проза легла на алтарь вашего писательского труда? Именно так! То было время литературы, несущей хоть толику, но свежего воздуха. «Исповедальная» проза восполняла дефицит классической литературы в сознании людей. Проза «полуправды», романтической отвлеченности, когда казалось: еще немного, еще чуть-чуть – и воспрянет истина. Правители были не так глупы, допуская балансирование на грани и возложив эту миссию на журнал «Юность», ведущий тактический бой под встречным обстрелом журнала «Молодая гвардия». В то время как журнал «Новый мир», оснащенный артиллерией стратегического назначения, вел встречный бой с журналом «Октябрь». А вся интеллектуальная прослойка общества разделилась на два противоположных лагеря и, подобно футбольным болельщикам, следила за этими боями. Идеологический отдел ЦК выполнял роль судьи, явно подсуживая журналу «Октябрь» и приструнивая классных футболистов «Нового мира». Доставалось и «Юности», что, несомненно, шло на пользу этим двум журналам: повышались тиражи, а писатели, сотрудничавшие с ними, становились национальными героями. Славное было время, неповторимое. В наши дни национальными «героями» стали бандиты и эстрадные крикуны. Но это – другая тема…
На одном из заседаний ЛИТО Геннадий Самойлович Гор – он сменил приболевшего Слонимского – поинтересовался, пишет ли кто-нибудь роман. Или все увлечены малой и средней формой? Кое-кто признался, что пишет. Я тоже брякнул, что пишу, – зачем соврал, не знаю. Так, из бахвальства.
После заседания, направляясь к выходу извилистым полутемным коридором – обычно нас выпускали с черного хода опустевшего полуночного Дома книги, – я оказался рядом с Геннадием Самойловичем.
– Как называется ваш роман? – спросил Гор.
– «Гроссмейстерский балл», – ответил я, удивляясь сам себе. Столь необычное сочетание слов было услышано мной буквально этим утром по радио. Два гроссмейстерских балла являлись непременным условием получения звания гроссмейстера по шахматам.
– Хорошее название, – кивнул лобастой головой добряк Гор. – С загадкой и в то же время с манком. Но роман, вероятно, не о шахматистах?
– Роман… ну… Молодые инженеры, вчерашние студенты, мои коллеги, – врал я без энтузиазма…
В грохоте колес вагона метро я обкатывал в памяти название моего эфемерного романа. Ничего не стану выдумывать, буду писать все как есть. О том, что меня окружает на заводе, в подвале гостиницы Пулковской обсерватории: нищенская зарплата, неустроенность, экономические вопросы. Сердечные увлечения, которые с женитьбой обретают притягательность запретного плода. Любовь, измена, предательство дружбы… И об этом надо писать. В том же «исповедальном» ключе. Хватит мне потрошить свои пьесы, оставлю старика-тестя в покое. Да и сам отдохну от этих графиков в поисках точки пересечения зрительского интереса с замыслом драматурга. Все! Решено…
Так на перегоне метрополитена от станции «Невский проспект» до станции «Парк Победы» я определил свою дальнейшую судьбу.
– Папуля, ты проспал мой детский сад.
Продираю глаза, очумело смотрю на доченьку. Ирина стоит в своей кроватке, смуглые пальчики цепко оплели деревянный бортик. Черные большие глазенки лукаво плещутся на добром улыбчивом личике, длинная фланелевая рубашка, розовая в горошек, уже не прячет ножки – Ирише пошел четвертый годик…
На часах – восемь. Лег я спать в четыре утра. Бросаю взгляд на секретер. Выдвижная полка хранит исписанные карандашом желтоватые листки моего будущего романа. Мне нравится писать на такой бумаге и карандашом, вошло в привычку со времени ночных посиделок в геофизической партии…