Звонок в пустую квартиру
Шрифт:
– Все командуют мной, – ворчу я. – Мама командует, теперь ты начинаешь. – Под скрип терпеливого складного дивана я выползаю из-под одеяла. – Что будем делать?
– Будем писать, – объявляет доченька.
Я подхватываю ее на руки и несу в туалет… Знал бы я тогда, что через пятнадцать лет моя красавица дочь выйдет замуж, эмигрирует из России в Америку, поселится в Нью-Йорке, познает в совершенстве английский и французский, поработает в ООН, разойдется с мужем, объездит и облетает Европу, Африку, Австралию, Японию, Южную Америку, Тихоокеанские острова и архипелаги, выйдет вторично замуж, поселится в Калифорнии, в большом доме славного городка Монтерей, в довольстве и согласии, но сохранит зуд к перемене мест. А пока… Покончив с туалетом, я начинаю натягивать на нее заранее сложенные на табурете вещицы, маленькие и смешные. Вскоре доченька, в своей мутоновой шубке с поднятым капюшоном, подпоясанная цветным шнурком, напоминает игрушечного ямщика. Когда я приведу ее в детский сад и сдам жене – та работает воспитательницей в саду, – Лена соберет всех своих коллег, чтобы показать, во что ее «писатель» превратил безответную девочку.
И примется распутывать этот куль, чтобы найти там свою доченьку…
А я в это время уже буду трястись по Пулковскому шоссе в автобусе № 55,
Автобус встряхивает на неровностях шоссе. Мысль вильнула в другом направлении – удалось бы на месячишко уйти в свободную от работы жизнь, я бы закончил роман. Деньги есть: журнал «Нева» опубликовал рассказ, должен получить триста рублей. Рассказ так себе, но деньги сумасшедшие – три месячных бюджета семьи. Но я их не увижу – жена уже расписала все до копейки, дыр скопилось достаточно… К тому же сердце вновь стало пошаливать – визит к доктору в платной поликлинике стоит полтора рубля, еще и лекарства. И телефонные переговоры с Баку уводят немалую копейку, хоть я и скрываю их от жены, бегаю на переговорный пункт. Отношения между Леной и моими родителями уже дали зримую трещину. И по вине жены. Как моя мать к ней ни подлаживается – все не так, а живут на расстоянии в три тысячи километров друг от друга! А все теща со своим вздорным характером. Мое общение с ней – сплошной нервный напряг, часто срывающийся в бурные объяснения – а что делать: живем в общей квартире… Я распалялся… Если плюнуть на все, уйти, снять комнату… А как же Ириша? И сердце барахлит. И к секретеру привык, так уютно сидеть ночью, накрыв настольную лампу старой юбкой жены с прорехой, что пропускает на потолок одинокий лучик. Становится жаль себя, невыносимо жаль… И потом, как я могу уйти, когда Лена поступила на вечернее отделение Финансово-экономического института? Пусть закончит институт, а там посмотрим, с облегчением решил я, уводя себя от радикальных решений. Стало полегче. Даже сердце перестало колоть… Все же фартануло мне с этим гонораром за рассказ в «Неве». И с Карой познакомился, Сократом Сетовичем, членом редколлегии журнала «Нева», он редактировал рассказ. О том, что Кара отстаивал рассказ на редколлегии перед главным редактором Сергеем Ворониным, я узнал от обольстительной большегрудой секретарши редакции Антонины. Мне редко доводилось видеть подобную грудь, необузданный рельеф которой вздымал на невероятную высоту плотную ткань кофты, а фантазия рисовала ее самым изнурительно-сладострастным образом… Сократ Сетович Кара появился в холле редакции, согнув в талии хрупкую фигуру, тяжело переставляя перед собой две палки, о которые опирался руками. Большие южные глаза с желтоватыми белками печально взирали из-под густых ресниц. Я почувствовал неловкость и вину за свою молодость и энергию. Еще за то, что докучаю личными интересами такому больному человеку. Кара опустился в кресло, отложил костыли и чудодейственно превратился в моего ровесника, словно повернул волшебный ключик. А тихий голос с восточным акцентом окончательно меня покорил. Несчастьем своим Кара обязан войне, на которой его контузило. У него не было громкого литературного имени, он больше был известен как киносценарист. Так, задолго до «шумной славы» главного редактора «Октября» Кара переложил в сценарий роман Всеволода Кочетова «Журбины». И как бы восстанавливая идеологический баланс, написал сценарий к фильму «Степан Кольчугин» по роману Василия Гроссмана. Поставила его жена Кары – Тамара Аркадьевна Родионова. Фильм долго колошматила «прогрессивная» критика, и в конце концов его задвинули в кладовые проката.
Но мне хочется вспомнить не былые литературные драчки – тем более что многое вызывает сейчас недоумение своей глупостью – хочу вспомнить другое: удивительную чистоту отношений, что я наблюдал на протяжении нескольких лет в семье Сократа Сетовича. Самоотверженность, с какой красавица-сибирячка Тамара Аркадьевна – а все, кто ее знал, это подтвердят – заботилась о своем годами прикованном к постели муже Сократике. Все, начиная от убранства постели с безукоризненно чистым накрахмаленным бельем, подноса, на который для удобства больного собиралась любимая восточная еда, и кончая специальным приспособлением для письма и работы, было отмечено особой заботой – заботой не жалостливой, а влюбленной женщины. Я завидовал этому. Я нес свою зависть через город, от центра, где жили Кара, до южной окраины, где жил я. Втаскивал свою зависть на третий этаж в одиннадцатиметровую комнату и слышал в ответ от жены: «Если бы я днем не работала и не училась вечером… если было бы достаточно денег, чтобы отдать белье в стирку с крахмалом… если бы ты был контужен и передвигался на костылях… – то я бы посмотрела, кто кого. А то – ишь! Тоскует по крахмальному белью, пижон. От крахмала белье ломается и рвется!» Под убедительностью сослагательных наклонений я конфузливо «линял» в туалет с журналом в руках, в свой земной рай. Умом я понимал, что Лена права, что я не имею права на подобные претензии. А сердце тоскливо ныло – есть же настоящий рай на земле, «не туалетный», почему же мне так не повезло? Слезы жалости к себе капали на страницы нового «исповедального» романа. Какое дивное название: «До свидания, мальчики». Роман прелестный – умный, нежный, мужественный. Три героя, три мальчика. Так же, как и мой недописанный роман с тремя героями. И автор явно того же замеса, что и я, – Борис Балтер. Напечатали же… Воодушевленный, покидаю укрытие и крадусь к своей амбразуре-секретеру. Время от времени бужу Лену и читаю написанное, вслушиваясь в ее реакцию: не спит ли? Если слушает, мое сердце наполняется нежностью и желанием долгой семейной жизни. Но чаще доносится застенчивое похрапывание. «Конечно, – оправдываю я жену, – она устает. Весь день на работе, потом дом, Ириша, вечерний институт – трактор не выдержит», – а память вновь проявляет образ Тамары Аркадьевны: той, поди, не легче, но вряд ли она прихрапывает, когда Сократик читает ей свои сценарии…
Летом
Автобус № 55, отфыркиваясь, взбирался на Пулковский холм. Начинался рабочий день. На дальнем пикете, что высится над обрывом, я выставлю очередной серийный градиентометр, а сам, пользуясь уединением, просмотрю страницы, над которыми работал минувшей ночью. И так уже который месяц…
Это произошло неожиданно. Ночью. В начале второго. Я поставил точку и вдруг понял, что закончил роман. Конечно, я готовился к этому, знал, что сюжет на исходе, что дальше пойдет уже другая история. Но чтобы вот так, неожиданно, словно заяц из-под куста… Я смотрел на чистый остаток листа, помедлил и поставил дату, словно помечал заявление. Пустота… В состоянии опустошенности наркоманы вгоняют новую дозу. Некоторые писатели начинают сразу же, в продолжение листа, новый роман. Некоторые с головой уходят в безоглядный загул. Один писатель после каждого нового романа менял жен… Много есть способов отметить окончание большой работы. Я сидел, глядя в ладонь секретера, словно в стену тупика. Успокаивало лишь то, что я твердо знал, кому первому покажу роман «Гроссмейстерский балл»…
Сократ Сетович Кара вежливо принял рукопись. Тамара Аркадьевна нарезала соленых огурчиков, открыла баночку со шпротами и наполнила водкой три рюмки…
Через несколько дней Кара сообщил по телефону, что роман в целом ему понравился и он передал рукопись главному редактору «Невы» Сергею Воронину. Сказал он это тускло, без энтузиазма, что-то недоговаривая…
Воронин отверг роман с титульной страницы, не читая. Кара был обескуражен – он полагал, что будет хотя бы какой-то разговор, хотя бы видимость обсуждения. Воронин даже и разговаривать не желал. Почему? «Потому, что роман хорош. И потому, что его написали вы. Роман – не рассказ… Не понимаете? – нервничал добряк Сократ Сетович. – Вы знаете мою историю? Моя настоящая фамилия Кара-Демур Вартанян. Длинная, неуклюжая, но моя. Отца обвинили, что он дашнак, член буржуазно-националистической партии «Дашнак-цутюн». Дорогу в институт мне перекрыли. В Тбилиси косо смотрели на армян, все армяне – дашнаки. Я стал просто Кара-Демур, без Вартаняна. В пятом пункте проставил национальность «курд», благо мой отец был наполовину курдом. Удалось закончить институт. Переехал в интернациональный Ленинград, колыбель революции. Вождь коммунистов Киров увидел в газете очерк, подписанный Кара-Демуром. «Он кто? Француз? Де Мур?» – спросил вождь у главного редактора газеты. Этого вполне было достаточно, чтобы меня перестали печатать. И я стал подписываться «Кара». Так, после двойного обрезания меня приняли как нормального человека. Вам, Илья, обрезать нечего, во всех смыслах. Поставьте фамилию… Штеменко, и Воронин прочтет рукопись. И уверен, что напечатает… Кстати, этот Штеменко, известный генерал, не ваш ли более предприимчивый родич?.. На Воронине свет клином не сошелся. Покажите в «Звезде» Холопову. Вообще, мой совет: распечатайте рукопись и пошлите в разные адреса». Так я и сделал…
В детстве у меня была мечта – обладать вертолетом. Такая игрушка: срываешь с винтового стержня пропеллер, и он взмывает к небу. Красота! Игрушка стоила три рубля. Я стянул трояк из маминого кошелька, но был пойман с поличным. Дело передали отцу. И мой добрый папа впервые попытался меня крепко проучить… Я бегал вокруг овального обеденного стола, роняя стулья, что высокими спинками чинили препятствия разгневанному папе. К тому же, во спасение шкуры, я орал о том, что я им не родной сын, что был бы я родным сыном, они не довели бы меня до крайности, а сами купили бы мне вертолет. Довод этот привел в ужас маму. Она выхватила на лету папин пояс и стала кричать, что ей плевать на эти деньги, что она ошиблась, что она потеряла этот несчастный трояк… Соседи с удовольствием вслушивались в мои крики – многим из них я причинял мелкие неудобства. Они шумно радовались расправе и советовали папе не поднимать стулья, а перепрыгивать через них. Папа внял их совету, попытался перепрыгнуть, но неудачно. Он подвернул ногу… А я победителем вышел во двор, запустил вертолет, и пропеллер, по закону свинства, разбил стекло соседу Сурену, который громче всех советовал отцу. Словом, бесконечная история…
Голубые, белые, серые пакеты с красочными логотипами журналов «Юность», «Новый мир», «Знамя», «Москва», «Сибирские огни», «Урал», подобно спасительным стульям моего детства, падали в доверчивую почтовую щель, но теперь уже с «обратным знаком» – пересекая мне дорогу. Из разодранного брюха пакетов виновато смотрели жеваные страницы возвращенного романа с отзывами рецензентов и непременной сопроводительной запиской редакции. Рецензии начинались отеческой заботой о моей литературной судьбе, продолжались наставлениями со ссылкой на классиков, примером моих стилистических и прочих промашек и заканчивались отказом в публикации.
Я пребывал в дурном настроении. Воздух уплотнялся, как в доме, где находился покойник. Ириша шепотом разговаривала с куклами: папе нужны деньги, а ему не дают.
Но жизнь продолжалась. Главное, не падать духом, страна большая, надо уходить на восток, за Урал, осваивать братские республики; там тоже есть русскоязычные журналы: «Байкал», «Сибирь», «Звезда Востока», «Простор». Многие пришли в большую литературу из провинции… Но и с востока возвращались пакеты с отказом и, кстати, более оперативно, чем из столицы.