... Она же «Грейс»

Из

гравия растут пионы. Они пробиваются сквозь разбросанные серые камешки, бутоны ощупывают воздух, словно глазки улиток, затем набухают и раскрываются — огромные бордовые цветы, гладкие и блестящие, будто атлас. Потом они распускаются и опадают на землю.

Перед тем как осыпаться, они напоминают пионы в саду мистера Киннира — в самый первый день, только те были белые. Нэнси их срезала. Она была в светлом платье с розовыми бутонами, в юбке с тройными оборками и в соломенной шляпке, закрывавшей лицо. В руках неглубокая корзинка, куда она складывала цветы. Наклоняясь от бедра, как леди, она держала талию прямо. Услыхав нас и оглянувшись, она в испуге схватилась рукой за горло.

Я шагаю, понурив голову, нога в ногу с остальными. Молча, опустив глаза, мы парами обходим квадратный двор, окруженный высокими каменными стенами. Руки сжаты впереди: они растрескались, костяшки покраснели. Не помню уже, когда они были другими. Носки туфель то выглядывают, то исчезают под краем бело-голубой юбки, хрустя по дорожке. Мне они впору, как ни одни другие туфли.

Сейчас 1851 год. Скоро мне исполнится двадцать четыре. Я заперта здесь с шестнадцати лет. Я образцовая заключенная и не доставляю никаких хлопот. Так говорит жена коменданта, я однажды подслушала. Я умею подслушивать. Если я буду вести себя хорошо и смирно, возможно, меня выпустят. Но вести себя смирно и хорошо не так-то просто — все равно что висеть на краю моста, с которого ты уже упала. Не двигаешься, а просто висишь, но это отнимает все силы.

Я смотрю на пионы краем глаза. Я знаю, что их здесь быть не должно: на дворе апрель, а пионы в апреле не цветут. Вот еще три, прямо передо мной, посреди дорожки. Я украдкой касаюсь одного. На ощупь он сухой, и я понимаю, что цветы матерчатые.

Потом вижу впереди Нэнси — она стоит на коленях, с распущенными волосами, и кровь затекает ей в глаза. Ее шея стянута белым хлопчатобумажным платком в синий цветочек, «девица в зелени» [6] — это мой платок. Она поднимает голову и протягивает ко мне руки, моля о пощаде. У нее в ушах — золотые сережки, мне раньше было завидно, только меня они больше не волнуют, пусть остаются у Нэнси, ведь теперь все будет иначе, на этот раз я прибегу к ней на помощь, подниму ее и вытру кровь с юбки, оторву лоскут от своего подола, и ничего плохого не произойдет. Мистер Киннир вернется днем домой, проедет по аллее, и Макдермотт заберет лошадь, а мистер Киннир войдет в гостиную, и я приготовлю ему кофе, который Нэнси внесет на подносе, как ей это нравится, и он скажет: «Славный кофе!» — а вечером в сад вылетят светляки и при свете ламп зазвучит музыка. Джейми Уолш. Мальчик с флейтой.

И почти уже подхожу к Нэнси — туда, где она стоит на коленях. Но не сбиваюсь с шага и не бегу, мы продолжаем идти парами. И тогда Нэнси улыбается — одними губами, ведь ее глаза залиты кровью и скрыты волосами, — а потом рассыпается на пестрые обрывки, которые кружатся на камнях, подобно красным матерчатым лепесткам.

Я закрываю руками глаза, потому что вдруг темно, и мужчина со свечой загораживает лестницу наверх. Меня окружают стены подвала, и я знаю, что никогда мне отсюда не выбраться.

Об этом я рассказала доктору Джордану, когда мы подошли к этой части моей истории.

Грейс Маркс, она же Мэри Уитни,

Джеймс Макдермотт,

какими они явились в суд. Обвиняются в убийстве мистера Томаса Киннира и Нэнси Монтгомери.

Убийство Томаса Киннира, эсквайра, и его экономки Нэнси Монтгомери в Ричмонд-Хилле, суд над Грейс Маркс и Джеймсом Макдермоттом и казнь Джеймса Макдермотта в новой тюрьме Торонто 21 ноября 1843 года

Грейс Маркс была служанкой Шестнадцати годков, Макдермотт же возился Средь сбруи и подков. А их хозяин Томас Киннир вольготно жил И экономку Нэнси Монтгомери любил. «Ах, Нэнси, не печалься, Я в город поскачу, И, в банке сняв наличных, К тебе я прилечу». «Хоть Нэнси и не леди, А родом из простых, Но разодета в пух и прах — Богаче щеголих. Хоть Нэнси и не леди, Но мною, как рабой, Жестоко помыкает, Век сокращая мой». Грейс полюбила Киннира, Макдермотт Грейс любил, Вот только их любовный пыл Всех четверых сгубил. «Будь, Грейс, моей зазнобой!» «Нет-нет, уйди, не смей! Любовь свою мне докажи — Монтгомери убей». Он взял топор и Нэнси По голове хватил, И, притащив к подвалу, По лестнице спустил. «О, пощади, Макдермотт, Не убивай меня, Грейс

Маркс, одеждою своей Я одарю тебя! Не за себя прошу я, Не за свое дитя, А за Томаса Киннира, Кого люблю так я!» Макдермотт хвать за волосы, За шею Грейс взяла — И стали бедную душить, Пока не померла. «Ах, что же я наделала! На свете мне не жить!» «Тогда придется нам с тобой И Киннира убить». — «Молю тебя, не надо, Его хоть пожалей!» — «Нет, он умрет, ведь ты клялась Зазнобой стать моей». Вот Киннир прискакал домой, Макдермотт чутко бдит: «Ба-бах!» — Хозяин уж в крови, Застреленный, лежит. Приходит коробейник в дом: «Вам платья не продать?» — «Нет, мистер Коробейник, Их у меня штук пять». Мясник затем приходит в дом: «Филе вам не нужны?» — «Нет, мистер, нам еще надолго Хватит свежины!» Они украли золото И серебра чуть-чуть И вот в коляске краденой В Торонто держат путь. Глухой порою добрались До города, как тать, И в Штаты через Озеро Решили убежать. Бесстыдно под руку она Макдермотта брала И в Льюистоне Мэри Уитни себя звала. Нашли в подвале трупы: Хозяин на спине, А за лоханью — Нэнси С лицом, как в жутком сне. И пристав Кингсмилл судно Взял напрокат в порту, На всех парах поплыл он, Чтобы поспеть к утру. Каких-то шесть часов прошло, Хоть время и летит, И вот в отель заходит он И громко в дверь стучит. «Кто там? — спросила Грейс. — И что Вам нужно от меня?» — «Убийство совершили вы. Вас арестую я». Потом все отрицала Грейс И поклялась в суде: «Не знала я ведь ничего О той большой беде. Меня принудил он, сказав, Коль стану я болтать, Меня он пулей из ружья Отправит прямо в Ад». Макдермотт так сказал в суде: «Не я повинен в том, Что из-за ейной красоты Спознался я с грехом». И Джейми Уолш сказал в суде, Поклявшись, что не врет: «На Грейс надето платье Нэнси, Нэнсин капор — вот!» Макдермотта на виселицу Вздернули, а Грейс В темницу упекли, чтоб там Несла свой тяжкий крест. Он провисел пару часов И прямо из петли На стол учебный угодил, Разъятый на куски. У Нэнси роза на холме, У Томаса — лоза, И меж собой они сплелись, Как будто навсегда. Но всю оставшуюся жизнь За свой тяжелый грех Томиться будет Грейс в тюрьме, Чтоб был урок для всех. Но ежели искупит Грейс В конце свою вину, Стоять ей после смерти От Спаса одесну. Стоять от Спаса одесну И боле бед не знать, Он смоет с грешных дланей кровь Их выбелит опять. И Грейс, как белый снег, чиста, На небо взмыв потом, Отныне будет жить в Раю, В блаженстве неземном.

1859 год

Я сижу на фиолетовом бархатном диванчике в гостиной коменданта — в гостиной его жены. Эта гостиная всегда принадлежала жене коменданта, хоть и не всегда одной и той же, ведь жены менялись по причинам политическим. Мои руки сложены на коленях, как требуют приличия, хоть я и без перчаток. Мне хотелось бы иметь гладкие белые перчатки, без единой морщинки.

Я часто захожу в эту гостиную: убираю чайную посуду, протираю столики, продолговатое зеркало в раме из листьев и виноградных лоз, фортепьяно и высокие часы из Европы, с оранжево-золотистым солнцем и серебряной луной — светила появляются и исчезают согласно времени суток и неделе месяца. Часы в гостиной нравятся мне больше всего, хоть они и отмеряют время, которого у меня и так слишком много.