...Для того, чтобы жить
Шрифт:
— Ты что ж это, друг ситцевый, про ликбез забыл?
Сенька захлопал белесыми ресницами, но тотчас нашелся:
— А ты? Мы же вместе к тете Наталье ходили!
— А я что? Я тоже, дурак, забыл. Пойдем сейчас. Они поздно спать ложатся.
Захватив букварь и тетрадки, которые хранились у Явора, они пошли по Лермонтовской к Нахичеванскому, где недалеко от школы жили Орловы…
Собственно, обучать грамоте тетю Наташу Орлову, модистку из артели швейников, Вася поручил Олегу. А Сенька, который очень хотел иметь общественную нагрузку, упросил вожатого назначить его к Олегу помощником.
Когда Олег с Сенькой пришли в первый раз, мать тети Наташи, маленькая бойкая старушка Фекла Григорьевна, уперла руки в бока и потребовала:
— Кладите второй прибор, учителя! Раз Советска власть всему работному люду путь к свету открыла, не хочет бабка Фекла помирать неграмотная!.. Не сумлевайтесь, детки. В девках я ух какая была способная! Может, я еще самую главную книгу товарища Ленина прочитаю и всех, кто лжу творит, на чистую воду выведу!..
Переглянулись мальчишки, положили на стол перед бабкой Феклой вторую тетрадку, и стали обучать вместе с дочерью.
Бабка Фекла оказалась смышленой, напористой. Но все буквы, хоть сто раз поправляй, называла по-своему: «А» — раскоряка, «В» — крендель, «Ф» — Фекла, «К» — колун, «Ш» — грабли, «Н» — Наташкина буква… А «Ь» и «Ъ» бабка Фекла совсем не признавала:
— А, милай! Где мягко, где твёрдо, грамотеи и без меня разберуцца! Скажем, к примеру, «голубчик» или «умница» — все одно мягко выходит. А скажи «дурак» аль «лиходей» — так ты к ним хоть тыщу мягких знаков накарябай, все одно — твердо!..
Фекла Григорьевна особенно привязалась к Сеньке. Каждый раз старалась одарить его чем-нибудь вкусненьким: то пряником, то ириской, купленной на базаре. А после занятий обязательно погладит по выгоревшим белым, как солома, вихрам:
— Ах ты, мой хохленочек дорогой!..
— А вы кто? — спрашивал Сенька.
— Я-то? Кацапка московска. Куды денешься!..
А тетя Наташа благоволила к Олегу. Правда, тут был свой секрет. Через несколько занятий эта тридцатилетняя женщина, покраснев, как девчонка, спросила:
— Олежек, а ты можешь… написать мне письмо?
— Конечно, тетя Наташа. Говорите, что писать.
Олег написал письмо наполовину и вдруг заявил:
— Дальше писать не буду.
— Почему? — удивилась тетя Наташа.
— Потому, — насупившись, ответил Олег. — Вы этому Степе из Серпухова про любовь пишете. А сами рассказывали мне, как он вас с бабушкой Феклой в голодный год бросил…
— Ах, детка, что ты знаешь про любовь?! — смутившись, ответила тетя Наташа и заплакала.
В коридоре Олега догнала бабка Фекла:
— Сынок, уважь! Не обижай Наталью. Напиши ты этому прохвосту Степке. Совсем девка измаялась. Ночей не спит… Любовь зла — полюбишь и козла! Куды денешься?!
«Странные эти взрослые», — думал Олег, но с тех пор в письмах тете Наташе он не отказывал, хотя, пока напишет, — весь красный и лоб в испарине.
Орловы встретили Олега с Сенькой радостно.
— Наконец-то!.. Мы уж думали, совсем про нас забыли!..
— Да нет, — оправдывался Сенька, — в школе уйму уроков задают. И нагрузок полно!.. И стенгазета!..
— Да-да, — закивала сухонькой головкой бабушка Фекла. — Так вы, сыночки, понемножку. Хоть раз в недельку, а?
От Сенькиного вранья, от сознания собственной вины перед этими добрыми, доверчивыми женщинами Олегу стало не по себе. Раздевшись, он подошел к столу, уже застланному белой праздничной скатертью, и сказал:
— Бабушка Фекла, тетя Наташа! Будем приходить два раза в шестидневку, как раньше… и до тех пор, пока вы сами и читать, и писать хорошо будете. Вот честное пионерское!..
Через полтора часа, закончив занятия, Сенька отправился на кухню разговаривать с Феклой Григорьевной, а Олег, оставшись наедине с тетей Наташей, написал очередное письмо серпуховскому «дорогому Стёпушке».
Возвращались от Орловых они довольные.
На углу Покровского, крикнув «до побачення!», Сенька, обутый в материны валенки, доходившие ему до паха, зайцем припустил к своему двору прямо по верхушкам сугробов.
Олег уже перешел Лермонтовскую, когда его окликнули. Прямо перед ним в сереньком пальтишке и белой пушистой шапочке стояла Нина Шамарина…
Он растерялся. Полтора месяца, с того злополучного дня, Олег всячески избегал этой встречи. В классе делал вид, будто Нину не замечает. Старался все время быть с мальчишками и тотчас после звонка убегал домой. Не остался Олег и на беседу, организованную географичкой, на которой Нина рассказывала о Дальнем Востоке. Если случалось на улице увидеть ее издали, он тотчас нырял в первый попавшийся двор. Он помнил, какая Нинка «правильная», и боялся ее вопросов…
Еще тогда, три года назад, ему не раз было с ней трудно. Как уставится на тебя. Глаза за стеклами очков кажутся огромными. Невольно отвернешься, потому что, глядя в них, ни приврать, ни скрыть что-то просто-таки невозможно…
— Здравствуй, Олег! Ты тоже гулять вышел? Вот хорошо…
— Здравствуй, — буркнул он.
Они шли по тротуару. По обе стороны расчищенной дорожки, где едва могли разминуться два человека, громоздились высоченные сугробы. Мороз чуть отпустил. Ненадолго притих ветер. С неба медленно, будто нехотя, валил крупный снег. Кругом тихо-тихо. Даже собственные шаги почти не слышны.
Никто не решался заговорить первым. Олег все ждал — вот она спросит про это: почему его тогда забрали в милицию? Если она спросит, он тотчас повернется и уйдет.
Но Нина спросила не об этом:
— Ты помнишь, как мы с тобой пионерскими галстуками обменялись?
— Конечно, помню!..
— А он у тебя сохранился?
— Есть. Старенький стал. Мама его в сундук спрятала, ответил Олег.
Он впервые глянул ей в лицо. И удивился. Глаза Нины были совсем близко. Их больше не отгораживали стекла очков. И, наверно, от этого они казались растерянными, беззащитными.