...И гневается океан(Историческая повесть)
Шрифт:
— Неужели и женщины участвуют в этих омерзительных пиршествах?
— Нет, сэр. Мясо для женщины табу. Она ест его только тогда, когда муж подарит ей поросенка, и она сама его зажарит. — Подумав, Робертс добавил: — Впрочем, сэр, вы могли бы познакомиться с обычаями туземцев непосредственно на берегу. Однако на всякий случай осмелюсь посоветовать вам отправиться туда в сопровождении хорошо вооруженных людей.
— Ну что ж, благодарю за совет, — сказал Резанов.
ГЛАВА 8
…И
И в море ведущий лед,
Слышит, как плачет лисенок
И ветер в снегу поет.
Меж отмелей бродило зимнее море. Баранов сквозь дрему слышал, как с гулким треском сталкивались занесенные в Павловскую гавань льдины, на которых иногда приплывали к Кадьяку белые медведи.
Баранов открыл глаза, с трудом поднялся и запалил чадук — каменную чашу, наполненную китовым жиром с фитилем из сухой травы. Чадук осветил обындевелые стены хижины, топчан, застланный нерпичьими шкурами, и большой стол с табуреткой. Стол был завален книгами и бумагами.
Накинув на плечи старый полукафтан, правитель стал ходить из угла в угол. Думы одолевали его, как злые осенние мухи. Он не мог отрешиться от них даже во сне. Вот уже шестая неделя пошла, как кончились съестные припасы. Корабль с провиантом, обещанный компанией, на Кадьяк так и не пришел. Потерпел ли он крушение или зазимовал где-нибудь в пути — бог весть.
Люди доели последнюю горсть муки и остатки вяленого мяса. А до рыбного лова, когда горбуша и чавыча стоят в реках стеной от поверхности до самого дна, оставалось еще больше месяца.
Оголодавших поселенцев одного за другим валила с ног страшная и частая гостья этих мест — цинга. Все средства против нее, запасенные с лета — моченая брусника, дикий лук и чеснок, смородина и ягода шикша, — были израсходованы.
У людей шатались зубы и кровоточили десны. Пятнадцать русских промышленных уже померли, остальные как лунатики бродили днем по берегу моря, собирая ракушки и съедобные водоросли.
Но не только это волновало Баранова. Нынешней весной он ждал серьезных столкновений с немирными индейскими племенами не только под Ситхой, но и на Аляске.
— А чем оборонять ту же Ситху? — думал Баранов, не замечая, что рассуждает вслух. — Прислали туда ружей стрелебных сорок штук. Сказано: тобольские винтовки, а из них не выбрать ни одной годной. После первого же выстрела делаются раковины, и железо крошится. Кольчуг и панцирей просил христом-богом, ружей со штыками — где они? Пушки прибыли невысверлены, а одну тут же на пробе разорвало.
Баранов подошел к столу и, взяв плошку с замерзшими чернилами, стал держать ее над огнем фитиля. Рука правителя дрожала то ли от озноба, то ли от слабости. Он придвинул табуретку и решительно взялся за перо.
Растопленные чернила были бледными, и буквы еле выделялись на бумаге.
«Мест по Америке много, кои для будущих польз Отечества занимать россиянам давно б следовало, в предупреждение иноземцев, — писал Баранов. — Ныне нет никого в Нутке — ни англичан, ни гишпанцев, а оставлена пуста. Когда же они будут, то покусятся, конечно, распространить торговлю и учинить занятия в нашу сторону. От американцев слышно, что они
Правитель отложил перо и задумался. Чадук потрескивал, и его пламя морозными блестками вспыхивало в крохотном слюдяном окошке. За окошком была безлунная непроглядная ночь.
Такая же ночь стояла над русской крепостью в Ситхе, но она была теплее, чем на продутом метелями Кадьяке.
Комендант крепости Медведников, огромный русобородый человек, крепко спал, утомленный дневными трудами. Спали и все промышленные. Только двое караульных расхаживали вдоль крепостного палисада из полуохватных, заостренных кверху бревен.
Неподалеку от входа, прорубленного вкось, была навалена груда сухого хвороста. За нею, шагах в двадцати, стояла медная пушка. Посредине крепости чернел большой двухъярусный дом. В первом ярусе поселенцы ели и спали; второй был до самого потолка забит бобровыми шкурами — добычей последних лет.
Где-то за палисадом, в лесу, тревожно вскрикнул какототль — американский певчий ворон, — и вслед за тем в ночи шумно заплескала крыльями вся стая.
— Чего это их в потемках разбирает? — спросил старший караульный и остановился.
— Рысь, поди, спугнула, холера ей в живот, — отозвался его товарищ.
Зевая, он перекрестил рот и прислушался: снаружи ему почудился легкий шорох. Потом, уже совсем явственно, донеслись приглушенные голоса и какое-то царапанье о частокол.
— Мериканцы, Плотников, — хрипло сказал старший. — Запаливай костер. Живо!
Плотников кинулся к куче хвороста, но не добежал: над палисадом вынырнула по пояс фигура тлинкита [24] . Воин, стоя на штурмовой лестнице, взмахнул рукой, и в левый бок Плотникова воткнулось гибкое копье.
24
Колоши сами себя называли тлинкитами, то есть людьми.
Старший караульный услышал только короткий вскрик. Он поднял ружье и наугад выстрелил поверх частокола. Его выстрел словно вспорол темноту, таившую в себе сотни дьявольских голосов. С яростным воем индейцы ринулись на приступ. Они хлынули через палисад, как перехлестнувшая плотину запруда.
Комендант Медведников, босой, в одном исподнем белье, матерясь, выскочил из дома и побежал к пушке. Развернув ее в сторону нападавших, он запалил фитиль и поднес к полке. Пушка рявкнула, выплюнув смертоносный заряд картечи. Первый выстрел потонул в воплях раненых и умирающих. Второго Медведников сделать не успел: набежавший на него коренастый индеец с деревянной личиной на голове полоснул коменданта ножом по горлу.