...Либо с мечтой о смерти
Шрифт:
— А еще мне порой приходит в голову мысль, что я кармический громоотвод.
— Что? Право, мне сейчас не до разгадывания шарад.
Она говорила бесконечно устало, не глядя на меня.
— Я притягиваю несчастья и боль, чтобы они не обрушились на головы тех, кто рядом.
— Тогда я от вас отодвинусь. Не хочу быть рядом.
Она действительно отодвинулась, к самой стенке дивана, еще плотнее укутавшись одеялом.
— Юдит, а вам не интересно узнать, кто был тот, спасенный вами в прошлом паренек? Он ведь тоже, наверное, встретился
— Не интересно.
— Отчего же? Он явно не враг и не истязатель. Любящий друг.
Она не ответила.
Глава 24 МАМА
Юдит отказалась помогать в моем сеансе реинкарнационного погружения. Как ни упрашивал ее Роу, как ни укорял, что моей помощью она воспользовалась, а отплатить добром не желает, она упорно повторяла: «Надеюсь, мистер Норди меня простит. Но мое присутствие принесло бы не пользу, а вред, и никто не убедит меня в обратном». В чем именно заключался возможный вред, она не уточняла. Думаю, она просто не желала погружаться в предыстоки моего ада — достаточно было своего.
Отчаявшись привлечь помощницу, мы провели сеанс без нее, но он ничем не отличался от прежних: кислота прилежно дарила глюки, но сумбурные и отрывистые, которые невозможно было связать в логичную историю. Тогда я попросил Роу, чтобы гипнотизировал меня он, а не Мара.
— Чего ради, Норди? — изумился доктор. — По сравнению с Марой я такой же гипнотизер, как Мария Каллас рядом с певичкой варьете.
— Видите ли, в моих отношениях с супругой Майера присутствует определенное напряжение. В истоки которого вдаваться бы не хотелось. — Роу покивал с понимающим видом и еле заметно усмехнулся. — Боюсь, что мое подсознание сопротивляется ее внушению, бунтует.
— Что ж, попробуем провести сеанс без нее, раз возникла такая неувязка.
Но и сеанс, в котором внушающим выступал Роу, не дал ничего. Все тот же сумбур и туман.
— Думаю, на сеансах глубокого погружения следует поставить точку, — объявил мне психоаналитик, вызвав на беседу утром следующего дня. — Не стоит ломиться в крепко запертую дверь, не имея ни ключа, ни лома, а лишь две пары кулаков, верно? — он улыбнулся своей немудреной метафоре.
— Верно. Хотя очень жаль, что нет никакой возможности эту самую дверку открыть.
— Кто знает. Быть может, подсознание оберегает вас от страшных потрясений, и оттого задвинуло вожделенную дверь крепким засовом. Еще более страшных, чем довелось пережить нашей Юдит.
— Боже мой, Роу, разве может быть страшнее?
— Всегда может быть хуже, мрачнее, страшнее. У ада нет дна, — глубокомысленно изрек доктор. — Впрочем, если вы стремитесь бесстрашно к истине, можно попробовать приблизиться к ней иным путем. Не ломать дверь, а, скажем, заглянуть в окно.
— Расшифруйте, пожалуйста, вашу метафору.
— Охотно. Раз уж подсознание столь сильно не хочет показать вам ваше прошлое воплощение в трансе, можно догадаться о нем по косвенным признакам. Астрологическим, психологическим, даже физиологическим. Вас интересует, кем приходилась вам ваша дочка в прошлый раз, так?
Я кивнул.
— Именно.
— Я сравнил два гороскопа: ее и ваш. Здесь есть определенные, достаточно четко выраженные указания на то, кем именно была для вас дочка в прошлом.
— И кем же? — Я подался вперед, взволновавшись.
Роу отстранился с укоризненной улыбкой.
— Сначала, для подтверждения астрологических показаний, мы с вами попробуем дойти до той же самой истины логическим путем. Хорошенько проанализируем ваши отношения, начиная с младенчества. Идет?
Я кивнул с неохотой: заниматься подробным анализом не тянуло. Роу не Юдит, перед которой исповедоваться легко и даже приятно.
— Ну и ладушки. Вспомните, пожалуйста, когда ваша дочка была маленькой, любила ли она гладить вас по голове?
Черт, ну и вопросики он задает. Любила ли? Надо надеяться, до педофильских намеков дело не дойдет.
— Нет… то есть, не помню. Скорее, я любил: в ее три-пять лет порой хотелось положить голову ей на колени, и чтобы крохотные ручонки перебирали мне волосы. А она, нет, не любила. Больше любила щипаться и щекотаться.
— Ясно. А скажите, она никогда не говорила вам, будучи маленькой, наставительным тоном что-то вроде: «Папа, как же ты испачкался! Стыдно быть неряхой», или: «Ты опять забыл помыть руки перед едой? Ай-яй-яй!..»
— Странно, — удивился я, — здесь вы попали в точку: периодически такое случалось. И этот назидательный тон у крохи безумно меня смешил и восторгал. Но настоящие «воспитание» началось в ее четырнадцать. И одеваюсь-то я не так, и живу не так, и установки у меня глупые, а мировоззрение пахнет нафталином.
— Ну, в этом возрасте все дети обожают воспитывать старших, — протянул Роу. — Это не показатель. А вот ее младенческое поведение говорит о многом. Повспоминайте-ка еще.
— Знаете, она пела мне колыбельные. Так смешно. Правда, совсем маленькой.
— Маленькие как раз и помнят прошлое. Лет с четырех-пяти забывают.
— Таким, знаете, басом: «Баю-бай, баю-бай, папа, спи, не вставай. Придет кот, придет мышь, придет смерть, а ты спишь…»
— «Придет смерть»? — удивился доктор.
— Пожалуй, нет. Спутал.
— Слава богу, а то уж я испугался.
— Про смерть у нее был афоризм. Она ведь была уникальным, удивительным ребенком, ни на кого не похожим.
— Каждый ребенок для своего родителя уникален и ни на кого не похож, — с добродушной улыбкой заметил Роу. — А еще? Вы не так мало помните.
— Еще… Как-то порезал палец кухонным ножом. Ерунда, царапина. Но она вся испереживалась, дула на ранку и приговаривала: «Пальчик, не боли! У злого медведя боли, у носорога боли, у маньяка боли, а у папочки не боли…» Потом это прошло. Как отрезало. Уже не заживляла раны и ранки, а с большим энтузиазмом их наносила.