...Либо с мечтой о смерти
Шрифт:
Он добродушно хохотнул и подмигнул мне. Я вяло улыбнулся и промолчал. Не обижать же человека признанием, что, появись у меня желание писать мемуары, включил бы туда его персону в последнюю очередь.
— Русский философ Николай Бердяев и многажды упоминаемый здесь Даниил Андреев мечтали о появлении в недалеком будущем гениев-святых. Но это утопия! Святой — усмиренная или полностью уничтоженная самость. Из чего же тогда творить? Бывали случаи, когда стремление к Богу перевешивало потребность творить, и гений, смиряя себя, отказывался от призвания. Печальный пример — Гоголь. Сжег второй том, заморил себя голодом, испугавшись ада. Пример загадочный — Сэллинджер. Писал или не писал он в своем полувековом затворничестве? И если писал, то что —
Джекоб вздохнул и покачал лохматой головой, сокрушаясь по этому поводу.
— Говоря откровенно, Норди, никакие исторические примеры, мемуары и биографии не убедили бы меня в моих выводах, если б их не подкреплял личный опыт. А он у меня богатый, можете мне поверить! Тут и поэты, и журналисты, и художники, и музыканты. Выпить и поболтать с этой публикой — за милую душу. А вот всерьез положиться, довериться — увольте.
— Да, вы говорили: подобное притягивается к подобному. Не назовете ли свою фамилию? А то мы как-то по имени, да по имени, а ведь вы, должно быть, занесены в скрижали? Вписаны золотыми буквами в историю культуры?
— Думаете, что поддели? — Джекоб скорчил веселую рожицу. — Меня сей тяжкий искус миновал, хвала Создателю. Испытание медные трубы — оно потяжелее всех прочих, не идет в сравнении с «огнем» и «водой». Понятно, что испытание «трубами» — известность, слава — выпадает далеко не всем, в отличие от первого и второго. И оно — вот парадокс: воспринимается, как правило, не испытанием, а заслуженной наградой, сладкой халвой. Между тем, проходят его единицы. Опять-таки, сужу по своим хорошим знакомым: из пары десятков дай бог только двое, кого не изменила в худшую сторону известность: не «зазвездила», не сломала, не опошлила, не поставила на котурны. Так что я благодарен провидению: впиши оно моя имя, как вы говорите, в скрижали, мог бы не удержаться и накрутить себе стра-а-шенную карму.
— На все-то у вас есть убойный аргумент, Джекоб. Ладно, будем считать, что вы меня убедили. — Промелькнувшую мысль, что даже незнаменитый, он чуть не лопается от самомнения и карма уже страшенная, озвучивать не стал. — Бедные гении! Должно быть, теснятся в аду.
— Э-э, нет! Не так все просто! — Он с лукавой усмешкой покачал указательным пальцем. — Если говорить о посмертной судьбе творцов, то из всех существующих вариантов мне ближе всего взгляд Даниила Андреева. Думаю, вы помните этот важный момент из его трактата: по смерти физического тела человек опускается (реже — подымается) в одно из чистилищ (страдалищ), либо в миры просветления — в зависимости от тяжести эфирного тела. Преступники, растлители, властолюбцы стремительно проносятся вниз. Праведники воспаряют в свет. Огромное большинство средних людей после недолгого пребывания в верхних чистилищах поднимаются в Олирну — первый светлый слой, где встречаются с близкими и ожидают следующего воплощения в физическом теле.
— Не трудитесь, Джекоб: я помню.
— Ну да. С простыми смертными более-менее ясно. С гениями и талантами сложнее. Их эфирные тела, как правило, отяжелены потаканиям своим страстям, своеволием, эгоизмом — как у нашей милейшей старушки Дюрас. Нередок столь страшный итог, как самоубийство. Долгое искупление в чистилищах? Казалось бы, так. Но нельзя не учитывать тот след, что оставили творцы на земле, те чувства, что вызывают на протяжении столетий (а то и тысячелетий) их полотна, стихи и музыка: восторг, изумление, благодарность. Мы ведь плачем, когда слушаем Баха, верно? Или когда перечитываем «Вертера». Светлые энергии благодарности и любви не могут не поддерживать — а то и спасать — тех, кто их вызвал, на трудном пути искупления. Посмертную участь гениев можно представить как некий вектор двух разнонаправленных сил: тяжести эфирного тела, направленной вниз, и устремленной ввысь энергии почитателей, — Джекоб показал свою мысль наглядно, левую ладонь устремив вниз, правую вверх, а затем соединив их в молитвенном жесте диагонально. — Соответственно, их посмертная судьба должна быть на порядок радостнее и светлее, чем участь простых людей, обремененных теми же грехами. Именно в этом ключе можно согласиться со знаменитой фразой Пушкина по поводу дневников Байрона. Вряд ли вы читали, Норди, поэтому процитирую, уподобившись старине Ницу: «Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы, иначе». С Байрона, Пушкина, Гете, Цветаевой спрос иной. С меня спрос иной, Норди, чем с того же Ница, пусть это и звучит нескромно. А уж с Мары, рядом с которой все мы пигмеи, тем более.
Он поднялся с кормы и потянулся, показывая, что разговор закончен. Признаться, я встретил этот жест с облегчением: немного утомился от его просветительской речи. В чем-то он прав, несомненно. Но…
Когда фигура русского эгоцентрика скрылась среди строений на берегу, осознал, что так и не поделился с ним своим открытием относительно мамы-дочки. А ведь это было главным стимулом поговорить с ним. Что ж, примем за знак: Джекобу исповедоваться не стоит, лучше промолчать. Схоронить в себе свое эпохальное открытие. Какое дело гению-эгоцентристу до внутреннего мира простых людей, всего-то навсего «одаренных»?
Глава 26 УЗНИК
Видимо, роль ночного горшка удалась мне неплохо: Мара снова посетила мою избушку спустя пару дней. На этот раз рано утром: я только позавтракал и собирался на группу.
Неправильно растолковав выражение моего лица (досада), она успокаивающе помахала рукой в перстнях.
— Не бойтесь! Вы, верно, решили, что, раз я зачастила к вам с исповедями, на днях вас ждет милосердный укол? Боже, как вы трясетесь. Поистине, сильная эмоция пронизывает не только своего носителя, но и окружающее его пространство. Сейчас и меня заколбасит следом за вами. Расслабьтесь же! Повторяю: вам не грозит уход в ближайшие дни. Вы ценный член исследовательской группы, вы уже «примат», по классификации русского циника. Ваш нежный творожок, — Мара подалась ко мне и бесцеремонно постучала по макушке костяшкой среднего пальца, — нам еще пригодится. Там есть дрожжи, в этой круглой кастрюльке. Порой они пузырятся и выдают на-гора нечто полезное.
От нее опять сладко и обворожительно пахло, и опять по-иному, чем в прошлый раз. Короткий топик и белоснежные бриджи облегали фигуру, не слишком ее украшая, поскольку подчеркивали недостатки талии и складки на пояснице.
Я отодвинулся. Засмеявшись своей неуклюжей шутке, она тут же оборвала смех.
— Мне захотелось поговорить с вами еще. О моем узнике. Ничего, если я сделаю это сидя? — она устроилась на диване, как обычно.
— Простите, я спешу: занятия на группе. Мой нежный творожок обязан трудиться и пузыриться.
— Помилуйте! — она расхохоталась. — Если ваш творожок понадобился мне — это на порядок важнее работы в группе. Если вас беспокоит, что будут нарекания от Майера или Роу, то не дрожите. Сошлитесь на разговор со мной, и они встретят это с почтением и трепетом. Но не стойте же соляным столбом, садитесь!
Смирившись и вздохнув, я сел.
— Итак, мой плененный малыш. Я хорошо кормлю его, чтобы, не дай бог, не умер от проблем с пищеварением. Он совершенно гол — чтобы не мог сплести веревку из одежды и повеситься. Два раза в неделю ему стригут ногти и волосы.
— Ногти-то зачем? — простодушно не выдержал я.
— Чтобы не смог порвать вены на запястьях. Стены его камеры обиты матрасами, как у буйных в сумасшедшем доме. Поддерживается постоянная температура в 22 градуса: не душно и не простынет. Хотите на него взглянуть?
— Никоим образом.
Ее раздосадовал мой ответ.
— А мне хочется, чтобы вы на него взглянули! Говоря по правде, ничего особенного в этом зрелище нет. Он потерял изрядную долю своей красоты, растолстел и обрюзг. Что естественно: много ест, мало двигается. Но я ведь не в музей вас приглашаю. И не на конкурс красоты.