...начинают и проигрывают
Шрифт:
— Товарищ майор, хныкать, конечно, не буду, а вот попросить можно?— И торопливо продолжал, не дожидаясь его согласия.— Не отбирайте у меня дело Смагина, разрешите расследовать до конца. Я знаю, подвел и все прочее. Но…
Говорю и сам чувствую: детский лепет! Подвел — и поэтому дайте расследовать. Очень убедительно!
— Думаете, прокурор нам вернет? Очень сомневаюсь. Скорее всего, отдаст кому-нибудь из своих.
— Я его попрошу… Мы… Мы знакомы. Еще с гражданки.
Майор Антонов посмотрел озадаченно:
— Знакомы? С Одинцовым? Тогда бы я на вашем месте, наоборот, упросил бы его не возвращать нам дело…
Все-таки я донял его.
— Ладно,— он морщился.— Если вернет, работайте, я не буду возражать… Кстати, вы плохо выглядите.
Майор рассматривал меня, слегка склонив набок голову, как знаток картину на выставке.— После обеда на работу не возвращайтесь, походите по воздуху.
— Спасибо.
Я был в самом деле тронут; скажите, пожалуйста, какой у меня начальник!
— Не о вас забочусь,— усмехнулся он.— С одним легочником намаялся, хватит!…
По дороге в прокуратуру мне повстречался Арсеньев. Шагает в распахнутой шубе, пучки бровей победно топорщатся.
— А, грозный противник!— загородил тротуар.-Бежите добывать новые факты, усугубляющие вину под судимого?
Что ж, праздник был не на моей улице, и я приготовился терпеливо сносить язвительные шуточки острого на язык адвоката. Но он, проявляя истинную широту души, не стал надо мной измываться. Даже наоборот.
— Эрраре гуманум эст,— потрепал меня по плечу.
— Человеку свойственно ошибаться…— Я вздохнул так всегда говорят в утешение неудачнику.
— Но это только часть замечательного изречения Цицерона. И почему-то о второй половине, еще более важной, как правило, забывают.
— А разве есть вторая половина?
— Человеку свойственно ошибаться…— старик под нял палец в прорванной перчатке, а глупцу свойствен но настаивать на своей ошибке. Разве не великолепно? Впрочем, не только глупцу, упрямцу тоже… Нет, нет!
– хохотнул Евгений Ильич.— Не про вас, милый Виктор, что вы! Я сейчас от прокурора. Представляете, ведь он так и не хочет изменить меру пресечения для Андрея!
Хоть теперь и мне, и ему, и вам ясно, что держать мальчика в тюрьме нет никакой надобности.
— Всякие формальности…— пробормотал я, считая себя не в праве отрекаться сейчас от Вадима и одновременно чувствуя всю неуклюжесть своей попытки выгородить его.
— Возможно, возможно,— не стал спорить старый адвокат.— Так или иначе все уладится в ближайшие дни.
Поклонился и пошел своей дорогой, так и не застегнув шубы, которая, чем больше он отдалялся от меня, принимала все более шикарный вид — плешины и потертости издалека неразличимы…
Аделаида, вопреки ожиданию, не проявила ко мне неприязни. Правда, она приказала обождать, но, во-первых, довольно сносным тоном, а во-вторых, не в коридоре, как прежде, а здесь, в ее комнате, и даже сама пододвинула стул.
Пока я раздумывал, чем вызвана такая терпимость после моего сегодняшнего провала, не женской ли жалостью, что было бы уж совсем обидно, отворилась дверь и от прокурора вышел посетитель с роскошной черной бородой — она так и просилась: дерни, проверь, вдруг приклеена. Я, не мешкая, тут же проскочил в кабинет — Аделаида и моргнуть не успела.
Вадим тоже не зарычал при виде меня, спросил до-вольно мирно:
— Арсеньева видел?
— Вот только сейчас, на улице.
— О Смагине говорил?
— Говорил. По-моему, надо выпустить.
У него сердито сверкнули глаза:
— А по-моему, надо еще подержать.
Я снял крышку с чернильницы на его письменном приборе, стукнул ею легонько о массивную мраморную доску; крышка мелодично звякнула.
— Престиж прокурора?
Не стоило, конечно, начинать с этого; я ведь пришел к нему не ссориться, а просить.
Вадим взял крышку из моих рук, положил аккуратно на место.
— Никто меня еще не убедил в невиновности Смагина. Остается напильник и многое другое. Хотя вы, уважаемый товарищ из угрозыска, напортачили основательнейшим образом; тут Арсеньев прав.
И неожиданно сменил тон:
— А все-таки могучий старик, черт его побери! Ну и дал нам с тобой жару… У тебя был видок — боже мой!
— У тебя тоже не лучше.
— «Я беру всю вину на себя!"— Вадим уже смеялся.— Посадить тебя вместо Смагина, что ли?… Знаешь, я думал - он просто так, дилетант.
— Смагин?
– зачем-то состроил я олуховатого.
— При чем тут Смагин! Арсеньев, конечно!… Оказывается, юридический кончал в Петербургском, еще в девятьсот девятом. Марка!
— Так он же историк.
– И исторический тоже, только позднее. И вообще, занятный старикан, я не знал. Надо будет приблизить.
— Возьмешь к себе в прокуратуру?
Вадим вытаращил глаза:
— Такую развалину? Видел, как он держится за сердце? Да и не пойдет. У него идея-фикс. «Когда говорят пушки, тогда закон молчит». Вот он и вступается за обиженных… Нет, я говорю, к себе приблизить, домой при гласить. Ирина у меня тоже историк, педагогический кон чала, правда, давно уже дома сидит, девчонки все время болеют, то одна, то другая. Пусть позабавится.
Мне стало почему-то неприятно при мысли, как его Ирина, которую я представлял себе рыхлой и близорукой, с рыбьими глазами, в очках, будет «забавляться» Арсеньевым.
— Слушай, Вадим,— спешно переменил я тему раз говора,— верни мне дело Смагина.
— Дудки!
— Прошу тебя,— оседлав строптивость, я смиренно опустил глаза.
— Да оно уже у моего следователя. Благодарности он тебе, конечно, не объявит, не жди.
— Вадим…— Я не знал, какие найти аргументы, чтобы его убедить.— Понимаешь, мне просто необходимо.