«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
Когда отец трезвел, чувствовал себя виноватым и, стараясь меня задобрить, брал на рынок Маханэ-Иегуда. Шли мы через весь город. Останавливались у витрин, делая заинтересованный вид. Разглядывали одежду, обувь, всяческую косметику, до которой нам не было никакого дела. Шли дальше. Всегда заходили в книжный магазин Рахамима.
Они с отцом хорошо понимали друг друга. В подвале у Рахамима было много старых книг. От их пожелтевших страниц шел необычный запах. Отец нюхал эти книги, затем протягивал к моему носу:
«Понюхай. Что за запах?»
«Старческий».
«Нет. Это не запах старости, а запах детства. Моего детства. Это запах книг из переплетной мастерской моего отца. Я читал еще не переплетенные
Я не любил печальные рассказы отца. Он их мне всегда рассказывал после очередной своей пьянки. В такой день он исполнял все мои желания. Я приказывал:
«Пошли».
Идем на рынок. Я люблю рынок Маханэ-Иегуда. Там тучи пыли, говор голосов, веселые, порой ликующие выкрики продавцов, умоляющие купить товар. Мы бродим между лотками, и красочные картины наполняют наши глаза. Ткани летают на лотках, воздушные шары порхают в воздухе, бумаги валяются на мостовой. Толпа движется вдоль лотков. Продавцы сидят на низких деревянных скамеечках. Товары – у их ног. Черные большие мухи с жужжанием кружатся над горками халвы, в воздухе запах жарящегося фала-феля.
Покупатели как бы нависают над продавцами. Голоса, запахи, краски настолько смешаны, настолько сбивают с толку все наши ощущения, что кажется, запах солений идет от цветных тканей, а клокочущий голос толстяка, жарящего фалафель не иначе, как голос продавца рыбы.
Однажды в жаркий летний день, пахнущий зрелыми абрикосами, горы которых на лотках источали томительную сладость, рассеялся туман хамсина. Раскаленное огромное солнце возникло в небе. Закат был багряно-кровав. Платок такого же багряного цвета пылал на ее голове. Она сидела на деревянной скамеечке – ногами на потрепанной циновке с разложенными на ней товарами. Несколько пачек мыла, зубные щетки, пара гребешков и много зеркал разной величины и формы. Солнце рассыпало алый свет по зеркалам. На ней было старое потрепанное платье, на котором удивляли свежестью голубые цветы. На старом сморщенном ее лице горели черные молодые глаза. Жаркая волна исходила от нее, и на этой волне она сидела безмолвно, недвижно, только руки на коленях не знали покоя. Во множестве ее зеркал отражались картины рынка, и реальность бледнела в сравнении с серебряным сиянием зеркал, и она, эта живописная старуха, властвовала над сияющей зазеркальной действительностью.
За спиной королевы зеркал было грязное темное кафе, перед которым на тротуаре стояло несколько столиков. Отец купил мне мороженое, а себя рюмку коньяка, и мы сели за столик. Отодвинул я рюмку и сказал:
«Не пей».
«Что же мне делать?» – Отец хмуро вглядывался в рюмку.
«Расскажи мне сказку».
И отец рассказал мне в этом грязном кафе сказку о принцессе источника. Он поглядывал в рюмку, а я все оглядывался на посверкивающие зеркала, и мне казалось, что сказка отца отражается в этих зеркалах, и старуха и есть принцесса источника.
«Однажды жил пастух, который пас свое стадо на высокой горе. Пришли грабители, набросились на него и забрали
«Почему у тебя все сказки печальны, отец?»
Проглотил отец одним залпом рюмку коньяка. Встал и пошел, а я – за ним. Мы должны были купить селедку для Марыли. После пьянки и рыданий ей нужна селедка, такая, какую можно достать только на Маханэ-Иегуда. На этом пути мы всегда встречаем Фишку-попрошайку. Он весь в лохмотьях, с длинными нечесаными волосами и такой же разлохмаченной седой бородой вокруг лица. Фишка всегда преграждает нам путь, отец бледнеет при его виде. Есть какое-то напряжение между ними. Фишка кричит на отца:
«Ты еще высекаешь физиономии из камней? Вырубит лицо в камне, туда входит душа камня, ты и есть таков… Каменный человек. Ведь душа была твоей? Зачем ты ее заключил в камень?»
Отец хватает меня за руку, и мы быстро, почти бегом, удаляемся. Крики Фишки преследуют нас:
«Каменный человек! Каменный человек!»
«Что он от тебя хочет, отец?»
«Он сумасшедший», – говорит отец, но дыхание его затруднено и лицо каменеет, как будто он и вправду каменный человек. Придя домой отец долго стоял у стола, не отрывая взгляда от красного платка мамы. Лицо его было печально. С тех пор я не люблю пылающий красный цвет.
Отец жил нелегко, и настроение у него всегда было угнетенным. Радовался только с приходом дяди Соломона. Дядя обычно привозил из кибуца всякие вкусные вещи – баночку сметаны, курицу, фрукты. Все это он отдавал Марыле. Отец не должен был даже знать об этом. Отец не хотел получать от кибуца даже самую малость. Дядя уезжал, и Марыля устраивала из его деликатесов настоящий пир у себя в квартире. Сидели мы у нее за столом, наслаждались едой, и отец подозрительно спрашивал:
«Что вдруг такое пиршество? Что за такой день сегодня?»
«Радостно мне на сердце. Или это запрещено?» – хитрила Марыля с отцом.
Меня тоже всегда радовал дядя Соломон. Вместе с продуктами всегда приносил мне игрушку. Отец с дядей беседовали всю ночь. Входя к нам, дядя всегда говорил:
«Привет вам от близких».
«Что, у нас там есть близкие?» – встревал я в беседу.
«Мы с дядей Соломоном из одной семьи, и члены дядиной семьи – наши близкие».
«Почему же мы их не посещаем, а они – нас?»
«Так случилось».
Отец сидел у стола, а я находил место на коленях дяди Соломона и прижимался к нему, потому что от него приятно пахло землей и свежестью трав. Я принюхивался к нему и говорил: