«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
«Я иду в столовую. Скоро вернусь».
Но я не вернулся. Стал у входа в столовую подкарауливать секретаря нашего кибуца Болека. Вечно его сопровождает целая ватага, которая ловит его по дороге. И у каждого к нему срочное дело. Поодаль от него идет его молодая жена Сара. Совсем недавно они поженились, но у светловолосой стройной Сары нет шансов войти в столовую вместе с мужем. В те дни вообще не было принято показывать свое супружество. У мужа своя дорога, у жены – своя. Сара уже прошла мимо мужа в столовую, даже не взглянув на него.
«Я должен выяснить с тобой нечто и немедленно».
Мне удается оттеснить его в сторону овощного склада, между мешками картофеля, капусты и моркови. Начинаю разговор об Элимелехе:
«Я спрашиваю тебя, это – кибуц? Глухая провинция!»
«Ничего лучшего этой провинции у меня нет. Покажи мне хотя бы еще одно место в мире, где были бы между людьми такие нормальные отношения, как в кибуце. Пожалуйста, покажи».
«Что мне тебе показывать? Наплевать на любое другое место. Меня интересует этот кибуц. И я повторяю тебе – кибуц это провинция с ее сплетнями, перемыванием косточек, мелочными отношениями, мещанскими предрассудками, гнусным стремлением подставить подножку соседу. Надо это прекратить, понимаешь, положить этому конец».
«Чему положить конец? Кибуцу?»
«Кто говорит о кибуце. Положить конец этому унижающему потоку сплетен».
«Но как, Соломон? Как?»
«Я должен знать – как? Знаю только, что у человека, у которого нет когтей – отбиваться, и локтей – расталкивать, нет силы устоять против этой низости».
«Есть у него сила, Соломон, есть».
«А я говорю – нет, если он не готов принести жертву на алтарь общества».
«А почему он не готов жертвовать?»
«Потому что не готов. Потому что в кибуце, как в любой провинции, предают анафеме человека, если он не идет в ногу с большинством. Побеждает стадность».
«Соломон, ты преувеличиваешь. Только не преувеличивай».
«Я преувеличиваю? Да это правда. Вся правда. Болек, объясни мне, пожалуйста, как могут уживаться вместе сплетни и низость с жертвенностью, халуцианством, культурой…»
«Я могу тебе это объяснить, но нет у меня сейчас свободного времени».
Это верно. Но мы ведь с ним уединились в овощном складе. Или в кибуце нет места, где человек может уединиться? Один уходит, другой приходит. Одному нужна морковь, другому – капуста, третьему – лук, а у четвертого душа просит чеснока. Я не выдерживаю, кричу Болеку:
«Элимелех страдает. Не может выстоять против всей этой низкой клеветы. Тяжело в кибуце тому, кто по натуре своей деликатен и не в состоянии бороться с клеветой».
«Тяжело? Всем тяжело».
«Но что-то надо делать».
«Что можно сделать?»
«Провести беседу, выяснить историю до конца, чтобы все эти остряки и сплетники говорили в открытую, а не занимались наушничеством».
«Они скажут, Соломон. Поверь мне. И еще как раскроют рты, дай им только юлю. Элимелех будет еще больше оскорблен и унижен. Беседа ни к чему не приведет. Оставь эту идею. История эта забудется».
«Нельзя обойти ее, как будто ничего не случилось. Сегодня – история с Элимелехом, завтра – с кем-либо другим».
«В любом случае, послушай моего совета, Соломон. Молчание в данном случае – лучшее средство».
«Молчание? Что, значит, молчать? Говорят о человеке, что он паразит, что вел себя как разгоряченный жеребец, и надо молчать?»
«Говорят – говорят. Ну, сказали, и что? Сказанное уносится с ветром».
«И каждый, кто хочет, твердит злым языком своим сплетни, и нет в кибуце на него ни следствия, ни суда?»
«Так оно в кибуце. Пошумят и забудут».
«Если это так в кибуце, я выхожу из него. Я требую обсуждения. Иначе – оставляю кибуц».
«Ну, Соломон, ты что, мне угрожаешь? Ладно, сдаюсь, нет у меня выхода».
На том и сошлись: обсуждение в конце недели. Вернулся я в кухню, взять еду для Элимелеха. Он ведь поесть любит, и вот уже неделю не появляется в столовой. Накладываю в тарелку солидную порцию. Девушки замечают:
«Кто-то болен?»
«Откуда я знаю, кто болен?»
«Элимелех не болен?»
«Нет».
«Почему же его не видно в столовой?»
«Не видно – и не видно».
«Может ли человек, живущий в кибуце, не ходить в столовую?»
«Может».
«Что такое? Неприятно ему есть со всеми, сидеть с ними за одним столом?»
Приходит Амалия, добрая душа, спасти меня от всех этих никчемных вопросов. Кладет мне в тарелку еще и грейпфрут:
«Соломон, почему ты не несешь ему и виноград?»
Я тороплюсь к голодному Элимелеху. У входа в столовую ловит меня Шалом, распорядитель работ:
«Что с Элимелехом?»
«Что с ним должно быть?»
«У него температура?»
«Нет».
«Почему же он не выходит на работу?»
Господи, Боже мой, пойди – объясни ему, что человек иногда может себя чувствовать отвратительно и без температуры. В кибуце единственным удостоверением болезни является температура. Шалом продолжает нападать на Элимелеха:
«Может ли человек в кибуце быть здоровым и не работать?»
«Может, может».
Я кричу на Шалома, и в этом крике – все отчаяние мое, обращенное ко всему кибуцу.
Шакалы воют на луну. Ночь светла. В тысячах глаз отражается полный лунный диск. В читальном зале – иллюминация. Люди сидят и лежат на траве, чешут языками по всем углам. Лето – в апогее своей зрелости и силы. В садах и виноградниках плоды перезревают. От звезд и луны воспламеняется ночь. Урожай в долине сжат. Аромат скошенных злаков несется из гумна.
И я стою с тарелкой рядом с гумном, вдыхая эти ароматы. Кибуц живет по своим установившимся нормам, и я стремлюсь к этой нормальной жизни. Но, вот же, Элимелех и я выставлены за пределы этих норм.