04-Версии истории (Сборник)
Шрифт:
Поставил многоточие в конце мысли — лишь для придания ей некой небрежной изысканности. На деле отлично понимал, что там — за «или»: они не за Бьянку с Люченцио диалог вели — за себя самих, за Елизавету и Уилла. И что с того, что он латыни не знает, а произносит ее по написанному! В их диалоге важен перевод — не буквальный, а тот, что каждый из них вложил от тебя, он-то как раз понятен и, судя по всему, очень отвечает со-оянию их душ. Так дай им бог, как говорится…
Однако вновь испортил праздник:
— А Гортензио опять лютню настроил.
— Низы фальшивят! — заорал Уилл.
Это он в адрес виртуального Гортензио заорал. Получается, что на себя обозлился: Гортензио — тоже он.
Работали в тот день до вечера. Кэтрин обедом накормила, да и то надолго не прерывались. Уилл воспользовался кратким перерывом, чтоб записать сказанное, не отрываясь от еды. Или поесть, не отрываясь от записей. Смотритель особо не отвлекался, разве что у окна стоял, смотрел на прохожих и проезжих, но чутко слушал все, что придумывали…
(или все-таки проживали?)…
соавторы, рад был, что они нигде и ни в чем не отошли от сюжетной канвы. Вон и свадьбу Катарины с Петруччо подготовили — точно под финал третьего акта. Как и должно было случиться.
Где-то около семи вечера Уилл произнес за папашу Баптисту для сюжета судьбоносное:
— Пусть место жениха займет Люченцио; ты, Бьянка, сядь на место Катарины… — Записал произнесенное и сказал не уверенно: — Вроде все?
— Конец третьего акта, — согласилась Елизавета. — Завтра умрем, а сделаем четвертый.
— Финальный? — обрадовался Уилл.
— Не думаю, — сказал Смотритель, оторвавшись от заоконного вида.
Он знал, что актов — пять.
И получил поддержку Елизаветы:
— А я так и вовсе уверена: если уложимся, то в пять.
Она знала?..
И не здравый смысл Смотрителя опять настойчиво и бессмысленно стучался из-за стены здравого, хотел наружу.
— Чем сейчас займетесь? — вроде бы праздно поинтересовался он у соавторов.
Ответила Елизавета:
— Немного погуляем, надо отойти от работы, и — домой. У меня дома дел полно.
— Что за дела? — ревниво спросил Уилл.
— Я же сказала: дома… — разъяснила, как ребенку.
— Тогда гуляем два часа! — выбросил Уилл свою цену.
Но Елизавета ее сбила:
— Час. Вполне хватит. До завтра, ваша светлость. Желаю вам отдохнуть от нас.
Совет хорош, если б выполним был. И уж больно здравым смыслом обладала совсем молодая Елизавета. Во всем. И в совете графу, и в указании Шекспиру.
Уилл с Елизаветой ушли на выторгованную актером прогулку, а Смотритель спустился вниз, в гостиную и покричал Кэтрин. Когда та явилась, спросил:
— Скажи-ка, Кэтрин, нет ли у тебя какого-то знакомого мальчишки, чтоб только был сметливым и подвижным и захотел бы заработать пенс?
Произнес это единым духом и малость прибалдел: эка он чеканным языком Шекспира заговорил! Поприсутствуй так на процессе сотворения всех его пьес — неровен час, сам сочинять станешь. Заразная штука какая…
Но Кэтрин отнеслась к услышанному адекватно.
— Как нет? Есть, ваша светлость, — сказала обрадованно. — Мой племянник и есть. Тимоти его зовут. Очень смышленый мальчуган. И пенни ему лишним не будет.
— А как с ним пообщаться?
— Да я мигом!
Ничего не объясняя, Кэтрин скрылась на территории прислуги и через миг (или через два-три мига, кто измерял их протяженность!) возникла вновь. Рядом с ней возник некто маленький, грязный, рыжий, в рубашке, бывшей когда-то белой, и в грубых штанах, держащихся на тщедушном теле с помощью лямки, перекинутой через одно плечо. Да, и босиком. Смотритель не часто имел дело с цветами жизни, поэтому возраст Тимоти определил приблизительно: около двенадцати скорее всего, хотя выглядит еле-еле на девять. Но — тяжелое время, тяжелая жизнь, тяжелые нравы, цветы жизни растут скверно, а этот цветок явно редко поливали и подпитывали.
Но как и для чего он оказался на кухне в доме графа Монферье? Понятное дело: добросердечная тетушка воспользовалась служебным положением и вызвала племянника — как раз подпитать малость.
Другой хозяин немедленно уволил бы наглую…
(или высек?.. Смотритель выпустил из виду, как здесь положено наказывать самоуправную прислугу)…
а граф Монферье даже замечания не сделал. Наоборот — полюбопытствовал:
— Ты его хоть покормила?
— Покормила, покормила, — запричитала Кэтрин, обрадованная такой милостью хозяина. Добавила честно: — Для того и позвала. Вы уж простите, ваша светлость…
— Да что уж там! Пусть заходит, не обеднеем… Говоришь, смышлен?
— А что делать-то? — спросил мальчишка, которому надоело слушать про себя.
— Хорошо бы для начала тебя помыть, — с бессмысленной надеждой сказал Смотритель.
Ну не любила гордая Европа этот полезный антисептический процесс, и, что самое забавное, церковь горячо поддерживала в своих прихожанах странную нелюбовь. Три долгих века должно было пройти, десятки страшных эпидемий должны были выкосить тысячи людей, чтоб вода и мыло заняли в европейских домах положенное им место. И тем не менее именно в эти грязные (буквально) годы родился Великий Бард, то есть гений…
(тоже, кстати, не склонный к излишней чистоплотности, если речь не о Мифе, а об Уилле)…
и творили иные барды — более или менее великие. И среди них тоже попадались гении. Так что грязь гениальности не помеха.
Объяснение парадоксу? Извольте. Тоже великим сказано: гений — парадоксов друг.
А вот Елизавету-то в нечистоплотности не упрекнешь, нет, вдруг сообразил Смотритель. Скорее наоборот: свежа и благоуханна. Значит, не так уж и парадоксальна мысль о ее вневременности.