05-Мой престол - Небо (Дилогия)
Шрифт:
— Армагеддон — это всего лишь место на карте, Хар Мегиддо, гора Мегиддон на юго-западе Изреельской равнины… Ты имеешь в виду битву Света и Тьмы?.. Я сомневаюсь, что здесь произошло что-то подобное, иначе мы встретили бы хоть кого-то из победителей. — Он вдруг засмеялся: — Хотя Сын Человеческий уже здесь… Но нет. Мари, остановись на химической версии. Я тоже чувствую цветы. А что еще ты чувствуешь?
— Что мы пришли, — ответила Мари.
Они дошли до поворота улицы, свернули с нее и сразу попали на бывшую площадь, которую занимала, укрытая низкими облаками, чаша бывшего стадиона, прилично уцелевшего — в том смысле, что помянутая взрывная волна явно прошлась над его стенами, и они остались в целости, лишь время и пахнущий цветами воздух славно поработали над ними, где-то искрошили, потом что-то обрушили, но по крайней мере он сохранился как цельное
— Триста двадцать восемь, — точно, как всегда умел, оценил их количество Иешуа. И не сдержался, добавил зло: — Они же все мертвы!
— Как так? — не поняла Мари. — Они живые!..
— Физически — да. Ментально — куклы. Этот подонок превратил детей в зомби. Армия, солдатики, чистые и непорочные!.. Я обещал его уничтожить…
— Подождите, Учитель! — взмолилась Мари. — Уничтожить — это потом. Сначала надо спасти детей, вывести их отсюда.
— Они могут не пойти за нами, Мари. Я же сказал тебе: они — куклы. Он прикажет — они убьют любого, кто встанет на их пути. Впрочем, физически они по-прежнему смертны…
Все сказанное по жесткости, даже жестокости выводов абсолютно не соответствовало тому Иешуа, которого Мари знала без малого месяц, ни на день с ним не расставалась, а уж тем более не соответствовало его каноническому евангельскому образу, поэтому Мари испугалась. Сама испугалась — без подсказки того, кто внутри.
— Учитель, что вы говорите?.. Их необходимо вернуть в наш мир, родителям, их надо лечить. Мы ведь из-за этого прилетели в Нью-Йорк.
— Из-за этого? — Иешуа смотрел на нее непонимающе. Казалось, глаза его находились здесь, а взгляд блуждал где-то далеко, быть может — совсем в другом мире, до которого Хартман не умел достать. — Из-за чего? О чем ты? — еще два «нездешних» вопроса, и вдруг взгляд вернулся, соединился с глазами, Иешуа непонятно зачем погладил Мари по щеке кончиками пальцев, обернулся к полю и негромко приказал: — Хартман, ко мне!
Хартман услышал. Впрочем, для этого слова не требовались. Хартман повернул голову, увидел догнавших его гостей, помахал им рукой.
И Мари и Иешуа легко услыхали слова, прозвучавшие внутри них. Для Иешуа это было привычно и удобно, для Мари — непривычно, но — без неожиданностей.
— Я сейчас не один, предок, — вот что они услыхали. — Нас — со мной, триста двадцать девять. Справишься со всеми?.. Спускайся, если смелый. А девочку свою оставь, пожалей, она — ни при чем. А то мало ли: триста с лишним стволов на поле, а стрелять, как ты догадываешься, умеют все.
— Останешься? — Иешуа взглянул на Мари.
— Как же! Еще чего! А это он видал? — Показала далекому Хартману хамски торчащий средний палец на правой руке и понеслась по ступеням вниз — к полю.
А Иешуа ее опередил: исчез и в то же мгновение появился рядом с Хартманом. Спросил, улыбаясь:
— Похоже, мы перешли на «ты», потомок? Идет… Триста двадцать девять, говоришь? Да хоть тысяча! Прикажи им встать и взять оружие.
— Зачем? — поинтересовался Хартман. — Ты хочешь их повести за собой? Это вряд ли получится. У солдат не может быть двух командиров, да и мне ты не командир, назаретянин. Да, ты сильнее меня, не исключаю — намного сильнее, но справиться с цепью — это и тебе не по силам. А значит — никому.
— С цепью? — заинтересованно спросил Иешуа. — Ты это так называешь… Любопытно… Но ведь рабочий мозг здесь — только твой, а остальные…
— Остальные — усилители, — торжествующе перебил его Хартман. — Это мое открытие, только мое! Даже ты не догадался о нем, ты — великий и мудрый. Хотя мог. Много раз мог. И когда кормил пять тысяч безмозглых хлебами и рыбами. И когда наставлял на Путь истинный свой малый синедрион — семьдесят учеников, посланных тобой на Божий промысел по землям Израильским. Думаю, там были неглупые ребятки… И уж тем более всякий раз, когда общался со своими Апостолами. Уж их двенадцать мозгов — вполне достойных мозгов, полагаю! — ты легко мог замкнуть в цепь, и образовалась бы немалая сила из твоего мозга-индуктора и двенадцати мощных усилителей. Во всяком случае, достаточная, чтобы справиться в Гефсимании со стражниками Кайафы. И жив бы остался, ушел бы… А если бы пять тысяч усилителей да в Иерусалим в дни Песаха, а?.. Представил?.. Ты бы этот хренов Храм ко всем чертям разнес! В песок перемолол бы! И не просил бы пощады у Господа… Показать — как перемолол бы? — Он не стал дожидаться ответа, сразу застыл, вытянулся стрункой, закаменел лицом.
Иешуа услышал, как сквозь защитный блок, вовремя и умело поставленный Хартманом, пробивалось что-то могучее, темное, угрожающее.
Неожиданно Мари легонько взяла Иешуа за руку: видно, тот, кто внутри, малость запаниковал.
Дети на поле немедленно встали — слаженно, четко. Так же четко и слаженно, будто выполняя элемент какого-то спортивного парадного действия, вполне уместного на стадионе, подняли к низкому небу руки — автоматы остались на траве, — зацепились друг за друга пальцами…
Тишина висела — как туман поутру: липкая, непрошибаемая.
И внезапно в этот туман ворвались звуки: скрежет железа, треск ломающихся бетонных конструкций, грохот падающих на землю глыб.
Чаша стадиона вокруг поля, как хрупкая фарфоровая чашка, легко и скоро рассыпалась на части, превратившись в руины, в осколки, в пыль. Как после прицельного бомбометания: где-нибудь на Балканах, на бесконечно сражающихся Балканах — в двадцать втором веке, сегодня. Как после землетрясения: где-нибудь в Лос-Анджелесе — в конце двадцать первого, или в Ашхабаде — в середине двадцатого. Как после извержения вулкана — где-нибудь в Помпеях, в первом веке. И там же, в первом — разрушенный артиллеристами Тита Флавия Храм, который упрямо не поддался Иешуа.
Цепи не хватило?..
Да кому она всерьез нужна — эта дурацкая цепь…
И внезапно — как финальный аккорд этого варварского праздника Разрушения на давно мертвом стадионе, придуманного и поставленного сумасшедшим режиссером с помощью трех с лишним сотен марионеток во плоти и крови, — немедленно взлетели в небо три с лишним сотни маленьких, легко умещающихся в детских руках автоматов, соединились на стометровой высоте в некую хитрую пирамиду, зависли и выдали длинный, слаженный и оглушительно громкий залп в серые мокрые облака, и закономерно смертельный залп этот разорвал их на части, раскидал ошметки по сторонам, открыл бледное, едва голубое небо, и солнце на небе открыл — все-таки существующее в этом паскудном мире, все-таки живое, все-таки горячее.
Если продолжать терминологию спортивного праздника, то скажем так: его завершил фейерверк, зажегший ритуальный огонь, не исключено — олимпийский.
А летающие автоматы, отстреляв магазинный запас патронов, снялись с места и быстро поплыли куда-то за город, куда-то в поля, в леса, в долины, если таковые еще имели место в покинутом жителями мире.
Кто увидит — решит: летающая тарелка. Пришельцы. Братья по разуму.
— И что дальше? — спросил Иешуа у Хартмана.
Тот стоял — малость оглушенный. Может, финальный залп из трехсот орудий оглушил его, а может, грохот падающих стен — кого это, в самом деле, интересовало? Уж не Иешуа — точно. Он, похоже, плевать хотел и на больного ушами Хартмана, и на три сотни камуфляжных статуэток, так и застывших с поднятыми в небо руками: теперь — не к низким облакам, теперь — к высокому солнцу, что казалось логичнее. Он, Иешуа, всего лишь любопытствовал дальнейшей программой пребывания… кого и где?.. ну, скажем казенно, делегации миротворческих организаций в районе социального конфликта.