100 shades of black and white
Шрифт:
Смысл в том, что всегда будет кто-то виноватый.
Но эта встреча особенная, особенно в череде скучных будней, проведенных за поисками и за кофе, буквально литрами черной дряни, горькой как яд, крепкой, что сводит зубы.
— Может, сахара? — наконец ему предлагают хоть какую-то альтернативу, пока он раздраженно проглядывает сквозь бесконечные страницы местной газетки, напечатанной на такой дешевой и убогой бумаге, что насквозь просвечивает.
Это новый голос, новый запах, и даже ощущение новое, и Кайло не сопротивляется собственному
Она не пахнет этим городом, вонючим и убогим, ей место в пустыне среди валунов, гладких и бесстрастных, не поддающихся пытке временем. Или в музее, под жаркими сухими лампами, выжирающими остатки цвета на раскрашенных идолах других эпох.
И все же она тут, живая, теплая, и ее рука, золотистая, загорелая, с тонкими белесоватыми полосками, прячущимися под манжетом рукава, слегка поддрагивает, протягивая тяжелую сахарницу.
— Вот. Думала, вам это понадобится, — не дожидаясь одобрения или обратной реакции, она ставит ее прямо на стопку непросмотренных газет, этим самым словно припечатывая его намерения покончить с этим затхлым местом уже сегодня и поискать чего поинтереснее на побережье.
Знакомое изуродованное лицо пялится на Кайло с шестой полосы. Имя новое, Сноук любит менять их как змея шкуру, но взгляд тот же, обманчиво-теплый. Участливый.
Ну надо же. Он тут? Какая удача.
Кайло отхлебывает кофе, последний глоток зубодробительной горечи перед тем, как смешать, и переводит взгляд на девушку.
Она хорошо держится для того, кто не хочет, чтобы его заметили. Ее незаметность вроде шкурки хамелеона, накинутой сверху, сливающейся с окружающей средой. Но она слишком уж старая, ветхая и вот-вот расползется под внимательным взглядом.
— Отличная татуировка, — бросает он еще один взгляд на порезы. В них остатки красоты — кровь и набухшие края раны, воспаленной, истерзанной чем-то тонким и острым.
Перочинный нож? Бритва? Оба варианта подходят, пожалуй.
Конечно, она вздрагивает и отступает назад. Сбегает к себе, за барную стойку, чтобы спрятаться среди металлических поверхностей, среди громкой музыки и запахов подгоревших стейков. Проблема в том, что ей все еще здесь не место.
Она заметно выделяется.
К ночи на город наползает пелена дождей, тут всегда так, и диктор по радио сдавленно бубнит о пробках на главной улице и перекрестке между Десятой и Третьей. Там сейчас сошлись не только линии дорог, но и машины, всмятку, и на темной от воды мостовой течет ржавчина из раздавленной, вскрытой ударом грудной клетки.
Пристегивайтесь, вот что хочет сказать диктор, но ему это плохо удается, голос дрожит. Погибли две девочки, и это дорогая цена за несчастный случай.
Лучше бы это был он, Кайло. Лучше бы город дал ему сожрать кого-нибудь из этих тихих добропорядочных тварей, и на этом все
— Вы уже все? — над голосом звенит мошкарой женский голос, новый, незнакомый, до ужаса противный. — Мы закрываемся, — это другая официантка, белое треугольное лицо, холодные глаза и недовольство. Эй, чувак, может, хоть чаевых оставишь, так и кричат ее глаза.
У нее на запястьях нет ран, и вся она цельная. Слишком, пожалуй, никакая. У таких не бывает темных историй. Только парень, за спиной перетрахавший всех подруг, и незаконченное высшее, иначе с какого перепугу ей торчать в этой забегаловке, обслуживая бродяг и непонятных людей, вроде него.
— Да, — он демонстративно медленно цедит последний глоток кофе, уже не такого горького, хоть все еще отвратительного, и ставит чашку на блюдце. — До завтра.
В этот раз она уже не скрывает своего презрения. Для нее чужак, просидевший весь будний день за газетами и не оставивший и десяти центов чаевых, однозначно не стоит улыбки. Или хотя бы нормального до свидания.
Сахар. На пальцах до сих пор крупицы сахара, потому что он облизывал их, запуская в серебристую посудину, заполненную неровным песком. Сладким. С оттенком чужой боли.
Во время прогулки, а ночью в такое время прекрасно дышится, отлично смотрится и замечается до мелочей — сколько, например, от полицейского участка до ближайшего телефона-автомата, где в тени прячется пожарная лестница, ведущая в городские архивы, во сколько закрывается местное отделение газетенки, в которой до сих пор не выучили его настоящее имя.
На перекрестке уже нет кровавых пятен, нет и желтых вздрагивающих полос, запрещающих проход, нет ничего, что свидетельствовало бы об утренней смерти.
Смерть такая штука… живым до нее нет дела.
Но порезы, их-то он все еще помнит. Они словно красная Нить, протянувшаяся между одним миром и другим, между Кайло и той незнакомой девушкой, рискнувшей переступить через инстинкт самосохранения. Они приведут его к чему-то важному, понимает он, занятному.
Впервые за неделю от города больше не воняет дымом. Дождь смыл все.
У нее нет имени, оно отсутствует на бейдже, всего лишь белая полоска чистой бумаги. Делай что хочешь, воображай, что можешь.
И форма другая, рукава длиннее, точно она запомнила его слова. Конечно, запомнила, она даже не подходит к нему, позволяя другой, той самой с недовольным лицом, официантке обслужить его.
— Принеси кофе, — по привычке Кайло раскладывает на пустом столе газеты. Вчерашние, недельной давности, для жажды сойдет любая — иногда можно напиться и из грязной лужи, если очень захочется.
— Еще что-то, сэр? — недовольная девушка смотрит куда-то в окно, избегая его взгляда. Ее тонкий карандаш царапает бумагу с громким шелестом, перегрызая волокна и оставляя следы на следующем листке. Такую ярость да в правильных бы целях.