100 shades of black and white
Шрифт:
— И сахар.
— Рэй, сделай кофейник. И поищи ту гребаную сахарницу, окей?
Ну вот, теперь все проще. У нее есть имя. Остались только рукава.
— Вот, держите, — сахарницу Рэй ставит на самый край стола. Слишком далеко, чтобы он мог дотянуться. Наливает полную чашку черной дряни, напоминающую нефть, и замирает статуей, а взгляд так и впился в центральную полосу, раскрашенную в сизо-серый. — Что-то еще? Сэр?
— Ты меня боишься? — он знает это выражение, насмотрелся на такие еще в детстве. Страх, он однообразен. В нем нет ничего
— Нет, с чего бы? — удивляется Рэй. Ее кажущимся безразличием можно удавиться. Красивое притворство, оно ей идет. Почти похоже, почти поверил, да.
— Протяни руку.
— Нет. Со всем уважением, сэр. Нет. Что-то еще?
По крайней мере, она не из этих, жертв на заклание, покорных и пугливых. В ней есть толика бесстрашия, направленная на защиту границ. С этим еще можно работать.
— Тогда скажи, кто это сделал, — он кивает на ее запястье, надежно укрытое слоем жесткой ткани. Изодранное и сшитое заново, выцветшее белыми жгутами. — Все просто.
— Это не ваше дело. Сэр. Если вам ничего не надо…
— Я мог бы тебе помочь, знаешь, — его предложение, спонтанное, удивительное даже для самого Рена, не хуже пощечины. — А вот это… не спасет, — он кивком указывает на натянувшиеся до самых костяшек манжеты.
— Спасибо. Обойдусь как-нибудь. Сэр, — она точно выплевывает эту вежливость ему на ладонь, а затем растирает, с наслаждением. — Извините.
Она живет в хибаре на отшибе, и стенки тонкие, будто из картона. Кайло пальцами ощупывает замок. Выломан, кое-как заделан заново, но одного сильного удара хватит. Дождь прошел, но все кругом до сих пор дышит водой, затхлой, несвежей. В луже отражается его собственная тень, черная, сильная. От каждого порыва ветра по лужам несется рябь, частая, дробная, разламывая остатки света от единственного фонаря.
Его тени скучно.
Той же ночью он забирается в архив, пользуясь отсутствием камер и примеченной накануне лестницей, карабкается наверх, позволяя ладоням в перчатках слегка скользить на мокрых перекладинах.
Если он сорвется, то сломает себе шею? Вряд ли, тут невысоко. Да и… что возьмет его теперь? После десятой смерти начинаешь мнить себя богом, ну или хотя бы постигнувшим хотя бы сотую толику его бессмертия. Оно не в возможности жить как можно дольше, оно в поступках, что оставляешь после себя. В кровавом следе, тянущемся за Кайло словно нить, из города в город, из штата в другой. Оно в списках под кодовыми именем Хаотик, погребенном среди других бумаг на его личном столе в Квантико.
И теперь — оно в отражении воды, во взгляде девушки, исцарапавшей себе запястья поперек, не вдоль.
Среди новых бумаг в архиве Кайло находит и Сноука, пастора, устроившегося в городе в прошлом году. Фотографий много, и он не знает, какую из них забрать.
Нет, хранить улики, хотя бы косвенно указывающие на него, он не станет, это самый верный и краткий путь к смерти на электрическом стуле. Он сожжет
А потом задумчиво перебирает другую стопку в небольшом ящике, примостившемся сбоку — статистика рождений в маленьких городках удручает, честно говоря. И находит там всего одну папку, интересующую его в данный момент.
Ее зовут Рэй, и у нее ничего нет. Ни имени, ни родителей, ни прошлого. В своем роде она чистый лист, сохранившийся под колпаком достаточно долго, чтобы еще можно было взять его в руки и не уничтожить. Ее ценность как жертвы преувеличена, особенно когда он рассматривает ее старую, еще детскую фотографию со времен приюта.
Ее кожу размечают аккуратные белые полоски, каждая ровно над другой, каждая опускает следующую ниже, от плеч к запястьям.
И это не попытка сбежать от кого-то или чего-то.
Это все тот же столбик, веха, скользящая за спиной, размечающая конец чего-то и начало одновременно.
И может… именно она то, что он давно искал.
— Почему не уедешь? — Кайло переплетает пальцы и ставит на них подбородок, разглядывая Рэй снизу вверх. — Нравится ощущение замкнутости?
— В нем есть своя прелесть, — у нее сегодня полно работы, и она мечется между картонными стаканчиками для полиции и яичницей. Но все же находит время и для него, как славно.
— Потому что безопасно?
— А что если да? — она с грохотом ставит кофейник. — Тебе-то какое дело, а? Сэр… не хочу знать, как вас там зовут.
— Так тебя или вас?
Ей нельзя грубить, это запрещено правилами заведения, и без того дышащего на ладан, паразитирующего исключительно на пончиках и кофе для полиции и яичнице для дальнобойщиков.
Она вскидывает подбородок и кривится, ее пальцы сами собой тянутся к исцарапанным запястьям. Не прикрыть, не прятать — сегодня там снова есть полоска обнаженной кожи, будто она приняла тот факт, что их действительно не замазать — а расчесать. Впиться в выпуклый жгут из мертвых клеток и сковырнуть.
— Может, мне тут нравится.
— Серьезно? — он хмыкает и жует губу. — Худшая ложь, которую я когда-либо слышал. Могла бы выдумать что-нибудь поинтереснее.
— Окей. Ладно. Может, я кого-то жду.
Вот теперь Рэй не врет. Еще одна капля сахара в чернильную дрянь, которую он пьет до дна.
— Кого-то особенного?
— Как ты, ты это хотел сказать, да? — когда она улыбается, кажется, ее лицо сейчас треснет и осыплется прямиком под ноги стоящему рядом копу. Он дожевывает свой завтрак с легкой меланхолией, и ему плевать на чужие разговоры. Вот и славно. — Знаешь, здесь часто такие бывают. Парни, считающие, что любая из официанток только и ждет того момента, чтобы сбросить фартук и сигануть с ним в постель, надеясь, что потом начнется другая жизнь. Так что нет. Я просто жду.