1000 ликов мечты, О фантастике всерьез и с улыбкой

Бугров Виталий Иванович

В поисках завтрашнего дня

В поисках завтрашнего дня Перечитать "Аэлиту"... ...И выдумали самих себя! До Барнарда был... Доуэль "Жить же нам на Земле..."

В поисках завтрашнего дня

Когда разговор заходит об истории фантастики как вида литературы, еще и сегодня нет-нет да и услышишь: вид этот (или жанр) создан в последней трети прошлого века Жюлем Верном и Гербертом Уэллсом. В дореволюционной России - не существовал... Вот так - коротко и безапелляционно. С первым из этих положений можно и согласиться: у колыбели научной фантастики-той ветви литературы, какою мы ее знаем, - действительно стояли Жюль Верп и Герберт Уэллс. Но вот со вторым... В первые послевоенные десятилетия и это утверждение не вызывало возражений. Да, в редких тогда обзорах ранней советской фантастики упоминались подчас и произведения, написанные до революции, Однако и самим авторам обзоров они представлялись не более чем цепочкой разрозненных, сугубо случайных фактов, не позволяющих говорить о сколь-нибудь серьезной традиции. Подобная "робость" тогдашних литературоведов легко объяснима: послевоенный расцвет жанра в нашей стране только-только начинался, долгое время фантастика считалась у нас литературой второго сорта, развлекательной, несерьезной. О каких традициях, о какой истории жанра могла идти речь, если и мимо новинок-то его критики нередко проходили с завидным равнодушием. Ситуация, надо сказать, в чем-то повторяется. Годы ли застоя тому виной, отучившие многих высказывать безбоязненно и честно мнение о новых, а тем более "неудобных" книгах, но только критическая мысль наших знатоков фантастики при неизмеримо выросшем количестве публикаций прочно воспарила в горние выси общих рассуждений и малопродуктивных дискуссий. Лишь изредка, словно бы для поддержания формы, снисходит она, эта мысль, до оценки конкретного материала, обычно по старинке избирая в "мальчики для битья" малопритязательного автора из глубинки или, к недоумению рядового читателя, с откровенно групповых позиций под орех разделывая "чужих", безудержно захваливая "своих"... Впрочем, кое-что в наши дни все-таки меняется. Изменилось отношение к фантастике в целом, изменились и взгляды на старую нашу фантастику. Изменились настолько, что даже стал возможен выпуск специальных антологий, - я имею в виду прежде всего книги "Взгляд сквозь столетия" и "Вечное солнце", изданные "Молодой гвардией" соответственно в 1977 и 1979 годах. Первую из них составили фантастико-утопические произведения русских авторов XVIII-первой половины XIX века, во второй представлено творчество писателей следующего периода - вплоть до предреволюционных набросков Велимира Хлебникова, по определению составителя, "одного из самых утопических писателей во всей русской и советской литературе". Этот второй сборник особенно эффектен. В разделе "Русская социальная утопия" здесь фигурируют такие - не попадавшие прежде даже в контекст статей о нашей фантастике - имена, как Л. Толстой, И. Гончаров, Г. Успенский, Н. Лесков, В. Короленко, М. Горький... К сожалению, собственно научной фантастике в этом сборнике повезло значительно меньше. Не по занимаемому в нем объему, нет, в книгу вошел с некоторыми сокращениями целый роман (и какой - знаменитая "Красная звезда" А. Богданова!). Но в более чем тридцатистраничном предисловии С. Калмыкова, детально излагающем становление утопии в русской литературе, лишь вскользь упомянуто о нашей дореволюционной научной фантастике, - и это воспринимается как своеобразное "остаточное явление" изживаемых ныне представлений о "случайности" НФ в отечественной литературе... К счастью, одновременно с "Вечным солнцем" солидным тиражом вышла наконец и первая (добавим: пока единственная) книжка (7) о дореволюционной русской фантастике. Небольшая, но необычайно емкая, она более чем убедительно свидетельствует, что не столь уж и редкой гостьей была фантастика (а не только утопия) в старой нашей беллетристике. К антологиям же позже присоединились еще две: "Русская литературная утопия", составленная В. Шестаковым (издательство МГУ, 1986) и восстанавливающая для любознательного читателя ряд недоступных прежде текстов, и "Русская фантастическая проза" - солидный, в шестьсот страниц, том, открывающий новую 24-томную "Библиотеку фантастики". Том этот издан непредставимым по прежним временам тиражом в 400 тысяч экземпляров... Да, находятся, конечно, еще и сегодня люди, которым копание в архивах фантастики кажется ненужным: ведь там, в старой фантастике, по их мнению, одни лишь малопримечательные произведения, вспоминать о которых означает заниматься "снобистско-библиофильским любованием мнимыми сокровищами". Я отнюдь не утрирую, не выдумываю эту мрачноватую фигуру убежденного в единоличной своей правоте оппонента. Именно эти выражения ("снобистский вкус", "библиофильское любование", "мнимые сокровища"...) содержал один из отзывов на готовившееся первое издание данной книги... Подобные взгляды любопытно было бы спроецировать на изучение литературы "основного потока". Нашей большой литературы. Разве не получилось бы в результате, что и академическую историю ее следует переписать, ограничившись рассмотрением творчества лишь тех писателей, чьи имена вошли в учебники для пятого - седьмого классов общеобразовательной средней школы?! Такое допущение заведомо фантастично. В отношении же фантастики, как ни удивительно, и в наши дни обостренного к ней интереса оказывается возможен подобный откровенно вульгарный подход... Впрочем, остановимся. Не относя себя к тем из "фантастоведов", кто, по словам В. Ревича, впадает в другую крайность и склонен "объявлять дореволюционную фантастику яркой и заметной ветвью великой русской литературы", полагаем тем не менее, что "копаться" в прошлом нашей фантастики надо. Надо, чтобы понять, на какой почве вызревала современная советская фантастика, столь громко заявившая о себе в последние десятилетия, столь уверенно вышедшая на мировую арену. Надо, чтобы убедиться: фантастика отнюдь не инородное тело в русской литературе, отнюдь не искусственно привитые неведомо кем традиции западных фантастов. Надо, наконец, чтобы подтвердить: народ, осуществивший грандиозную мечту всех народов и поколений, - этот народ умел и любил мечтать!.. Не будем углубляться в русские народные сказки, хотя в историческом плане они выразительнее всего подтверждают последнее положение.

Возможно, именно по этому они давно уже со всей обстоятельностью проанализированы помимо фольклористики и в работах, посвященных фантастике. Даже и без сказок, даже без первых русских романов, в назидание царствовавшим особам рисовавших облик "идеального государя" и по" тому, несомненно, проходящих и по ведомству Утопии, - о многом, очень многом хотелось бы сказать, если уж зашла речь о старой русской фантастике... О том, например, что минуло уже два века со времени появления (1784-й год) первой в отечественной литературе фантазии о полете на Луну "Новейшего путешествия, сочиненного в городе Белеве". Любознательный Нарсим, герой этой фантазии Василия Левшина, весьма убедительно для тех времен размышляет о возможности воздухоплавания, об устройстве мироздания, о миллионах солнц, а при них - и несчетном числе населенных земель. При помощи построенного им аппарата с машущими крыльями Нарсим попадает на Луну, где, подобно Доминику Гонсалесу Ф. Годвина, обнаруживает высоконравственных "лунатистов". В единении с природой, без лукавых мудрствовании живут они, ревностно исполняя хранимые старейшинами заветы предков, и среди них главный: "не приобретающий руками своими пищи считается ненужною тягостию для земли..." Само собою следовало бы (и в нарушение хронологии в наипервейшую бы очередь!) вспомнить, что вот-вот - в 1990 году - исполнится двести лет и еще одному "путешествию" старой русской литературы - "Путешествию из Петербурга в Москву" Александра Радищева, выдающегося нашего мыслителя-революционера. Книга эта в отличие от довольно-таки умозрительных левшинских конструкций буквально пропитана реальнейшей российской действительностью конца восемнадцатого века, ее острейшими социальными парадоксами. Есть в этой хрестоматийной ныне книге главы, написанные от лица "идеального" монарха в виде "проектов в будущее", формально-то именно они и вводят "Путешествие..." в ряд социальных утопий. Но не в этих проектах реформ, предназначенных способствовать освобождению земледельцев и уничтожению придворных чинов, сокровенный смысл революционной утопии Радищева. "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвленна стала..." Прочитанные в момент, когда пробуждается в подростке интерес к социальному облику мира, пламенные эти строки навсегда оседают в памяти. Перелистываю сейчас совсем другие страницы главной книги Радищева, а перед глазами неотступно стоят именно они, эти горькие строки, исторгнутые из глубины сердца истинного гражданина будущих времен тем самым отчаянием, на которое он только и уповал. В том ведь и суть "Путешествия...", что, протестуя против засилья "зверей алчных, пиявиц ненасытных", настаивая на переменах и страстно к ним призывая, вовсе не к "верхам" адресуется автор. Радищев понимает: подобных щедрот не дождаться от деспота государя, коему при всем желании - даже явись оно- не стать "идеальным", "хорошим": противопоказано ему это! Надеяться можно лишь на перемены, идущие снизу, на рабов, в накопившемся отчаянии и гневе своем должных же однажды разбить "железом, вольности их препятствующим, главы бесчеловечных своих господ"! "Свободы ожидать должно от самой тяжести порабощения!" - Радищев бесконечно убежден в этом, как и в том, что из среды восставшего народа непременно явятся свои "великие мужи" - не Лжедмитрии, не Лжепетры, не иные претенденты на роль "хорошего царя", но - "других о себе мыслей и права угнетения лишенны". Именно эта провидческая убежденность Радищева в неотвратимости возмездия, в исторической обреченности крепостничества и самодержавия оказывала революционизирующее воздействие на последующие поколения. "Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие". За эту-то прозорливую убежденность и был Радищев осужден на смертную казнь, замененную ссылкой в Сибирь... А декабристы? Готовясь к своему восстанию, они изучали и Радищева, и сочинения западных утопистов, - нужно было выбрать и теоретически осмыслить тот исторический путь, какой собирались они предложить России. Естественно, что и в их наследии - у Александра Улыбышева, у Вильгельма Кюхельбекера - найдем мы попытки понять завтрашний день, разглядеть его очертания, с его позиций оценить современность. "Главное достоинство человека - в гражданственности", - совсем не случайно полагает в "Европейских письмах" Кюхельбекера выходец из России Добров, живущий в XXVI веке - "в счастливое время, когда политика и нравственность одно и то же", когда "отступить от правил честности и добродетели - значит добровольно отказаться от счастья". Вольнодумцам, дерзнувшим поднять руку на вседержавного деспота, столь же страстно, как и Радищеву, хотелось, чтобы "леса", поддерживающие деспотизм, рухнули вместе с ним, чтобы, как в рассказе А. Улыбышева "Сон", на месте бесчисленных казарм выросли школы, академии, библиотеки... Прервем на минуту наш экскурс в седую старину. Остановим себя вопросом: обращаясь к памятникам русской революционно-освободительной мысли, не уклоняемся ли мы от темы? Не притягиваем ли насильственно материал, от этой темы далекий? Что ж, было время (и весьма продолжительное: с момента рождения НФ и, можно сказать, до самых недавних времен), утопию строго и резко отграничивали от фантастики. Взгляды эти зафиксированы во многих исследованиях, посвященных утопии, закреплены статьями в энциклопедиях. Еще бы!.. Утопия-это свидетельство движения мысли, достояние серьезных людей: философов, экономистов, историков... мыслителей, словом! А фантастика? Да так, ерунда, от лукавого. Для развлечения праздного ума. Даже у В. Шестакова, составителя упоминавшейся нами антологии "Русская литературная утопия", мы обнаружим явно устаревшее толкование НФ: "...в ней, как правило, рассматриваются возможности и результаты различных научных и технических открытий и изобретений". Да, была традиция популяризации ближних и дальних перспектив науки и техники, идущая от Ж. Верна, и были периоды, когда эта традиция господствовала в фантастике, вытесняя из нее все иное... Но ведь уже и Уэллс, младший современник Жюля Верна и второй "отец-основатель" НФ, никак не укладывается в прокрустово ложе этой традиции! Да и творчество самого Ж. Верна - в свете одной лишь "его" традиции - рассматривается слишком узко и выхолощенно: возьмите хотя бы "Таинственный остров", "Кораблекрушение на "Джонатане", "Пятьсот миллионов бегумы", перелистайте и иные его романы - разве же не прослеживается в них прямая связь с Этьенном Кабе и другими утопистами? И уж тем более не укладывается в "традицию Ж. Верна" фантастика наших дней, наследница и "научных романов" французского фантаста, и утопий классических и неклассических. К слову сказать, В. Шестаков - по примеру авторов 20-х годов (например, В. Святловского) - помещает в свою антологию утопий и "Красную звезду" А. Богданова. С. Калмыков же (отнюдь не меньший радетель утопии!) ту же "Красную звезду" определяет в своем "Вечном солнце" в раздел научной фантастики... Лишний довод, свидетельствующий о зыбкости каких бы то ни было регламентированных литературных границ... Нет и никогда, вероятно, не было "чистых" жанров в литературе! Всегда они взаимопроникали один в другой, развивались, взаимно обогащаясь, впитывая, вбирая в себя достижения своих предшественников, как это и произошло с фантастикой, то ли исподволь вобравшей в себя утопию, то ли из утопии вышедшей и, переоформившись, ее, утопию, все-таки поглотившей. Можно, разумеется, рассуждать иначе... но только предварительно прояснив малопочтенную цель: отбросить фантастику вспять, изгнать за пределы художественной литературы, вновь - как бывало - превратить в беллетризованный довесок научно-популярного жанра. Чтобы этого не произошло, и ищем мы истоки нашей фантастики во временах и книгах, значительно предшествующих эпохе Жюля Верна. Фантастика - прожектор на корабле прогресса... Привыкнув к этому и подобным ему, пусть и менее образным определениям, мы порою упускаем из виду, что фантазируют, пытаются воочию представить желаемое или нежелательное будущее и идеологи отмирающих формаций. Люди, которых трудно и просто невозможно заподозрить хотя бы в минимальной прогрессивности их взглядов. Так обстоит дело сейчас, так же обстояло оно и в былые времена. Памятуя об этом, не лишне бы нам заглянуть и в лагерь, противостоящий Радищеву и декабристам... Можно, в частности, потревожить и тень князя Михаила Щербатова - видного публициста и политического деятеля времен Радищева. Хотя и усматривал он среди причин "повреждения нравов" в России не только распространение иноземной торговли и рост городов, но и самовластие "деспотичества" вкупе с отсутствием законности, однако радел о политических привилегиях и экономических благах лишь для "родовитой породы", отнюдь не для всех и уж подавно не для крепостного люда. Достаточно вспомнить, что регулярные войска в рисуемом им будущем заменены военными поселениями, - мечта, впоследствии реализованная Аракчеевым. Впрочем, утопия Щербатова "Путешествие в землю Офирскую" - дважды (пусть и в отрывках) опубликована в антологиях последнего времени, о которых уже шла речь, и достаточно, стало быть доступна. Обратимся к сочинениям другого автора-современника декабристов, пожалуй, первого в России журналиста-профессионала. Профессионала, добавим, исключительно продажного, причем в буквальном смысле этого слова и не только в качестве журналиста. Поистине нет в русской литературе имени презреннее, чем Фаддей Булгарин... По окончании Петербургского шляхетского корпуса - в 1807-1808 годах - воевал он против французов и шведов, а в 1811 году оказывается уже в армии Наполеона и в ее составе (дослужившись до капитана!) участвует в... походе на Москву! Вернувшись же в Россию, верно служит шефу жандармов Бенкендорфу и - получает ордена, чины... "Видок Фиглярин", как окрестил его А. С. Пушкин, издает газеты и журналы, легко и много (поспевая и с доносами) пишет сам, причем не чурается и фантастики. Повесть за повестью выходят из-под его пера: "Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли", "Похождения Митрофанушки в Луне", "Путешествие к антиподам на Целебный остров", "Предок и потомки"... Задержимся на двух еще не названных: "Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в XXIX веке" и "Сцена из частной жизни в 2028 году". Обе эти вещи, сочиненные Булгариным в самом начале его писательского пути (соответственно в 1824 и 1828 годах), уже характеризуют его как безусловного ретрограда и истинного верноподданного. Социальные устои будущего и через 200, и через 1000 лет у него неизменны: короли, принцы, вельможи, купцы, помещики... Но в описании технических диковин и будущего расцвета наук немало и любопытного. На улицах городов по чугунным желобам движутся у Булгарина большие и малые "ездовые машины". Над городами летают крылатые "воздушные дилижансы", снабженные паровыми машинами, могущие при нужде сбросить и парашютный десант. Заметна механизация ручного труда: тяжести переносятся при помощи блоков и рычагов. Существуют машины для делания стихов и прозы, но успехом не пользуются в отличие от других машин, моментально выдающих оттиски любых, по желанию, нужных бумаг и тем способствовавших сокращению числа делопроизводителей (например, в судах). Поскольку "предки без всякой предусмотрительности истребляли леса и они наконец сделались редкостью и драгоценностью", дома делаются из чугуна, фарфора, стекла; для отопления же и освещения - при общей нехватке угля - используется получаемый из воздуха "светородный газ". Изменение климата, истощение земельных угодий, ухудшение животноводства побудили широко использовать дары моря, а потому развито мореплавание. Причем кораблекрушения исключены начисто: при приближении шторма металлический корпус судна накрывается металлическим же колпаком, набирается балласт - и корабль уходит под воду. В ходу опреснение морской воды посредством "гидравлических чистителей". По морскому дну во множестве снуют водоходы и водолазы, одетые в ткани, непроницаемые для воды, в прозрачных роговых масках и колпаках, с кожаными мешками, наполненными воздухом ("для дышания под водою посредством трубок"), - натуральные, одним словом, аквалангисты. Соответственно и дно морское превратилось в плодоносную ниву: оно усеяно подводными плантациями, кои поделены каменными заборами (и о заборах не преминул упомянуть автор-консерватор). Наука позволила усовершенствовать все пять чувств, включая осязание: прибегнув к помощи химии, рассказчик "тотчас научился различать цвета одним прикосновением". Обстоятельно описаны и приборы, позволяющие на большом расстоянии не только подсматривать за жизнью частных лиц, но и подслушивать разговоры - профессиональная, очевидно, мечта осведомителя... Таков мир XXIX века: технических чудес в нем немало, хотя в действие они приводятся, как правило, паровой машиной либо... пружинами, заводимыми посредством ключа. Воображение у Ф. Булгарина и по части техники все-таки небеспредельно... О социальной его глухоте мы уже говорили, но тем удивительнее увидеть в его лице пропагандиста всеобщего просвещения - совместного обучения детей и бедных и богатых, притом обоего пола, да еще и одинаково - вне зависимости от родительского достатка - одетых! А как вам понравится такое вот - в 2028 году - рассуждение вельможи о счастливой, процветающей России: "Счастливая оттого, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если б мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными..." Злободневно и для наших дней, не правда ли? Все так, но ни о какой "реабилитации" Булгарина, разумеется, не может быть и речи: получил он вполне по заслугам, и получил сполна - и в пушкинских эпиграммах, и в истории русской литературы, и... в фантастике (кто не читал, советуем прочесть рассказ Д. Биленкина "Проба личности": психология "видока" исследована в нем блестяще!). Неожиданные же для Булгарина прогрессивные детали в его экскурсах в будущее можно объяснить кратковременной его близостью в двадцатых годах к Рылееву, Бестужеву и их знакомцам (он даже сотрудничал в рылеевской "Полярной звезде"), дружбой с Грибоедовым... и элементарной диалектикой, не позволяющей нам видеть в черном только черное. Но бог с ним, Булгариным: даже и привнося некоторые детали в ретроспективный портрет эпохи, симпатичнее для нас он, разумеется, не становится... Рассуждая о предтечах нашей фантастики, невозможно не вспомнить двух русских писателей первой половины прошлого века - Александра Вельтмана и Владимира Одоевского. Писателей очень разных: одного я рискнул бы охарактеризовать как лирика, другого - скорее как рационалиста (не зря же и укрепилось за ним уважительное: "русский Фауст"), но одновременно и сходных во многом. В интересе своем к наукам (у одного - к историческим, у другого - к философии и миру техники). В склонности фантазировать. И пожалуй, особенно в литературной судьбе: оба в свое время были весьма имениты, и оба же много лет практически не переиздавались; казалось даже вполне справедливым причислить их к разряду забытых, оставшихся лишь в истории нашей литературы. Тем не менее для обоих - и едва ли не одновременно!
– наступило-таки время нового их прочтения. За последние десять лет вышла целая серия сборников, однотомников и двухтомник В. Одоевского, переиздаются - книга за книгой - романы и повести А. Вельтмана. Об этом последнем коротко скажем, что в его романах из русской истории исключительно велика доля безудержного вымысла, элементов чисто сказочных. В роли фантаста-сказочника, не обремененного надобностью непременно вводить (и объяснять) сугубо технический антураж, выступает Вельтман и в романах "Рукопись Мартына Задека. MMMCDXLVIII год"" (1833) и "Александр Филиппович Македонский. Предки Калимероса" (1836). Действие первого из них отнесено в 3448 год: мудрый правитель Босфорании, идеального государства на Балканах, отправляется в экспедицию к Южному полюсу, и власть в стране временно захватывает его двойник, морской разбойник Эол... Герой второго романа в седле волшебного "гиппогрифа" пускается сквозь время на поиски своих предков. И находит их: вначале царя "Филиппа Минтовича", а затем в Афинах, у Аристотеля, и юного Александра, которого повсюду сопровождает, знакомясь с жизнью древних греков. Придя в конце к выводу о том, что "люди везде одинаковы", он отбывает на своем "гиппогрифе" обратно в XIX век... Не удержимся, отметим: путешествие на "гиппогрифе" описано Вельтманом за добрых полвека до уэллсовской "Машины времени"! Пунктирность наших заметок побуждает к краткости и в отношении Владимира Одоевского. Упомянем, что писал он и романтические, "таинственные" повести. ("Сильфида", "Косморама", "Саламандра" и др.), в которых пытался с научных позиций исследовать тайны человеческой психики, и повести сатирико-фантастического плана, одна из которых ("Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем") вполне могла послужить первотолчком для появления знаменитого гоголевского "Носа". Одновременно В. Одоевский - один из несомненных родоначальников и той фантастики, которую мы традиционно называем научной. И здесь в заслугу ему нужно поставить не только незавершенный утопический "4338 год" с его бесконечной верой в силу науки и массой удивительных по смелости научно-технических прогнозов ("электроходы", мчащиеся по Гималайскому и Каспийскому туннелям, телефон-"магнетический телеграф", искусственная пища из небелковых продуктов, воздействие на климат и использование для обогрева Камчатки тепла ее вулканов, отсутствие воздуха на Луне и многое другое). Одоевскому принадлежат и едва ли не первые у нас утопии иного плана, негативные: "Город без имени" (1839) и "Последнее самоубийство" (1844). Доводя в них до логического конца утилитаризм И. Бентама и концепцию "абсолютного избытка людей" Т. Мальтуса, Одоевский закладывал основы тех разновидностей фантастики, которые мы обычно связываем с именем Уэллса и называем антиутопией либо фантастикой предупреждений в зависимости от позиции авторов, их отношения к прогрессу, к будущему, к судьбе человечества... В поисках предтеч любопытен для нас и малозаметный в общем хоре русских писателей XIX века Николай Ахшарумов. Романы его - "Двойник", "Игрок", "Граждане леса" - печатались в пятидесятых-шестидесятых годах, а интересны они тем, что их герои "научным путем" создают своих двойников, задолго до "Алисы" Л. Кэролла попадают в "шахматный" мир, отличаясь редкой наблюдательностью, находят общий язык с животными и даже пытаются - увы, безуспешно - устроить общину, объединяющую человека и разнохарактерных четвероногих и пернатых "граждан леса"... Несомненно, любопытна для нас и обращенная в прошлое утопия Михаила Михайлова "За пределами истории". Написанная в Сибири сподвижником Чернышевского, в 36 лет погибшим на каторге, она была опубликована в 1869 году и представляет собою первую попытку в русской (а возможно, и мировой) литературе изобразить, опираясь на данные науки, жизнь отдаленнейших наших предков, только-только начинающих становиться людьми... И наконец книга, мимо которой попросту нельзя пройти, говоря о старой нашей фантастике: "Что делать?" Николая Чернышевского. Первая в России социалистическая утопия... Вспоминая эту книгу применительно к фантастике, обычно имеют в виду сны Веры Павловны, и в первую очередь самый знаменитый из них, четвертый. Что ж, бесспорно: именно в нем дана впечатляющая картина того прекрасного будущего, ради которого появились, живут и работают "новые люди". Но ведь и эта их работа, и обыденная жизнь, и сами они, и, разумеется же, лучший из них, "особенный человек" Рахметов, не только буквально по крохам найдены и собраны автором в реальной действительности; в значительной степени все это сконструировано, вымышлено, создано как руководство к действию для тех, кого растил и воспитывал Чернышевский с помощью "Современника" своей публицистикой. Не случайно же и стал этот роман настольной книгой всех последующих поколений русских революционеров; одних только снов Веры Павловны было бы явно недостаточно для выполнения функций "учебника жизни". Роман Чернышевского, можно сказать, и в целом не выпадает из системы научной фантастики-той ее разновидности, где совмещены обе перспективы: и дальняя (постановка конечной цели), и ближняя (изложение задач завтрашнего дня). В конце концов, фантастика - как вид литературы - ничуть не виновата в том, что термин "мечта ближнего прицела" оказался скомпрометирован в нашем представлении худосочными книгами ряда послевоенных советских литераторов... Уместно отметить еще и вот что. Ровесник Жюля Верна (оба они родились 160 лет назад, в 1828 году), русский писатель, упрятанный в каземат Петропавловской крепости, сумел опубликовать свой роман в том же 1863 году (и вот вам, между прочим, еще один знаменательный юбилей нашей фантастики: 125 лет назад!), когда и у писателя французского вышел первый его "научный роман". Невольно напрашиваются самые разные параллели, в том числе и между двумя этими книгами. Роман Ж. Верна "Пять недель на воздушном шаре" открывал собою славные страницы в истории фантастики: она осознанно становилась провозвестницей новых свершений научно-технического прогресса, его горячей союзницей и вдохновительницей. Нетрудно и у Чернышевского найти истинно провидческие научно-технические прогнозы. Алюминий как строительный материал (в те годы его получали лишь в лабораторных условиях и цена его была не ниже, чем у золота), новаторская архитектура ("...а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей!.."), совершенное электрическое освещение ("...свет, - конечно, такой он и должен быть: совершенно как солнечный, белый, яркий и мягкий..."; а ведь еще 12 лет было до изобретения электрической "свечи Яблочкова"), орошение пустынь и осушение болот, жнущие и убирающие пшеницу машины... Однако главное для Чернышевского в будущем - его преображенный социальный облик, та самая сверхцель, которую и ставил он перед молодым поколением! Можно было бы - в дополнение - вспомнить и о рассказах Чернышевского "Кормило Кормчему" и "Знамение на кровле". Опубликованные лишь в 1906 году, они представляют собою отрывки из книги "Чтения в Белом Зале", задуманной писателем в сибирской ссылке, и с присущей Чернышевскому прозорливостью рисуют двойственность научного прогресса. Всесильная машина Эвергет, придуманная неким Пожирателем Книг, из благодетельницы превращается в проклятие для народов. Ибо в неправедном обществе обязательно найдутся те, кто "возьмут чертеж Эвергета и спрячут ото всех", а саму машину используют для того, чтоб забрасывать на высоту в тысячу верст изготовленные ими чудовищные бомбы. "И увидев то, и услышав то, вострепещут народы и скажут в сердцах своих: На кого та бомба? Горе той стране, на которую та бомба!.." - в стиле восточных сказаний повествует Чернышевский, поражая нас проницательностью взгляда, обращенного из семидесятых годов прошлого века - не в наши ли с вами восьмидесятые?! Закончим на этом краткую нашу экскурсию в историю русской фантастики. Закончим, даже не коснувшись еще многих славных имен. И. Тургенев, Ф. Достоевский, М. Салтыков-Щедрин... А в 1893 году (всего через четыре года после того, как в Саратове в молчании - прощальные речи были запрещены - был похоронен Чернышевский) никому тогда, да и позже, очень долго неизвестный 36-летний учитель из провинции Константин Циолковский выпустил первую из серии своих беллетризованных работ о космосе. Это была фантастическая повесть "На Луне", написанная значительно раньше, в 1887 году (когда еще жив был Чернышевский). Эпохи пересекаются, движутся рядом, вклиниваются одна в другую, одна из другой вырастают. Ведь основоположник космонавтики в свою очередь едва ли не современник для нас: еще живы люди, переписывавшиеся с ним!.. Не будем же забывать наших предтеч и истоков. Не помня о них, одним только влиянием переводных образцов мы многого не сумеем объяснить в нашей фантастике...

Первый в России

Считается общепризнанным, что первый журнал, целиком посвященный фантастике, появился в апреле 1926 года в Соединенных Штатах Америки: им стали "Удивительные истории", основанные выходцем из Люксембурга инженером Хьюго Гернсбеком. Тем самым Хьюго Гернсбеком, чье имя носит едва ли не самая почетная в мире западной НФ премия, с 1953 года присуждаемая ежегодно американскими любителями фантастики - "фэнами", как они себя называют. Правда, по свидетельству критика Вл. Гакова, и шведские "фэны", роясь в архивах своей фантастики, не так давно раскопали у себя предтечу многоликой сегодня НФ журналистики. Но этот предтеча, десятью годами раньше "Удивительных историй" издававшийся состоятельным шведским энтузиастом, печатал в основном произведения своего не слишком талантливого хозяина и оттого оказался бессилен составить конкуренцию детищу Гернсбека... Ну, а у нас, в России? Казалось бы, чего спрашивать: кто не знает, что специализированного НФ журнала у нас нет и сегодня. Его функции выполняет в нашей стране группа журналов, с большим или меньшим постоянством предоставляющих свои страницы фантастике. Традиция эта давняя: еще до революции фантастика шла у нас "в одной упряжке" с путешествиями и приключениями. Из старых журналов, воздававших должное неразлучной триаде, наиболее известны сойкинский "Мир приключений" (1910-1930) и выживший на ветрах эпох "Вокруг света". Были, впрочем, и другие, не менее именитые: "Журнал приключений", "На суше и на море", "Природа и люди", а из ранних советских - "Всемирный следопыт", "Борьба миров". Но, как уже сказано, ни один из них не связывал свою судьбу только с фантастикой. И все-таки... Давайте пороемся все-таки на наших архивных полках! А чтобы не тратить время попусту, заглянем-ка прямехонько в 1907 год. 1907-й?.. Конечно же, эта дата у каждого тотчас вызовет в памяти образы первой русской революции! Она уже идет на спад, реакционеры уже торжествуют - хотя и не без оглядки на грозные дни 1905-го - временную свою победу над народом, посмевшим усомниться в незыблемости заведенных порядков... И вот в это-то время, в октябре 1907-го, появляется в Петербурге новый журнал. Констатировав в редакционно-издательском предуведомлении к первому номеру, что "Россия переживает момент всеобщего брожения умов", журнал так определил свою задачу: "...мы хотим наших читателей познакомить с наиболее выдающимися произведениями той литературы, которую главным образом интересует жизнь будущего. Мы хотим показать, какие каждая эпоха выдвигала запросы, идеалы и стремления, порой удивительно смелые, порой весьма наивные и фантастические, временами же весьма трезвые и не оторванные от действительности". Журнал научной фантастики? Как будто бы да. Но... Русский журнал резко отличался от "Удивительных историй" Гернсбека, превыше всего ставившего в фантастике тот "особый чарующий тип романа, в который вкраплены научные факты и картины смелых предвидений". Лишь истинно возможное, принципиально осуществимое для техники и науки интересовало "отца" американской фантастики. В России же, сотрясаемой бурями революции, самым интересным в романах о будущем представлялась никак не техническая оснащенность гипотетического завтрашнего дня. В первом выпуске нашего журнала вслед за цитированным выше предуведомлением шла редакционная же, без подписи, программная статья. Характерно уже ее название: "Значение утопии". В литературе, "интересующейся жизнью будущего", издатели журнала особо выделили именно утопию, - не технический, но социальный разрез грядущего! Отсюда становится понятным и название русского журнала - "Идеальная жизнь". Тему будущего и путей к нему журнал, надо сказать, трактовал более чем широко. Он искал ее, в частности, и во взглядах современных читателю мыслителей. На страницах журнала было помещено, например, "Учение о жизни" специально подобранные и носящие характер переложения выдержки из опубликованных к тому времени сочинений и писем Л. Н. Толстого. Безусловно, сильной стороной "Учения" была критика господствующих порядков, - не случайно составитель в качестве одной из основных трудностей, перед ним стоявших, указывал на сложность приспособления "острого и свободно писанного материала к теперешним цензурным условиям". Тем не менее, несмотря на цензуру, в тексте прошла выделенная курсивом центральная мысль: "Человек не затем живет, чтобы на него работали, а чтобы самому работать на других. Кто будет трудиться, того будут кормить". (Сколь созвучно это будущему революционному лозунгу: "Кто не работает, тот не ест!") "Человечество будет иметь высшее, доступное ему благо на земле, когда люди не будут стараться поглотить и потребить все каждый для себя..." - писалось в "Учении". Впрочем, в те годы уже очень многим было ясно, что через одну лишь любовь к ближнему, проповедовавшуюся Л. Н. Толстым, не достигнуть всеобщего благоденствия... Предпринял журнал и публикацию серьезнейшей работы австрийского юриста А. Менгера "Экономическая и семенная жизнь в народном рабочем государстве". Работа эта, в чем-то, возможно, излишне академичная, однако же прямо заявляла, что в таком государстве "за отдельными лицами ни в коем случае не будет признано право господства над средствами производства", Любопытно отметить и очерк Д. Городецкого "Попытки осуществления идеальной жизни на земле", печатание которого было начато во втором выпуске журнала. К сожалению, только начато: продолжения - вероятно, по цензурным причинам - не последовало. Между тем очерк действительно был интересен. "Во все времена, - писал автор, - мечты и фантазии о лучшей жизни человечества шли рядом с опытами и попытками к осуществлению на земле такой жизни. Философы, поэты, мечтатели рисовали идеал, законодатели и реформаторы пытались проводить этот идеал в жизнь. При этом между ними происходило постоянное взаимодействие..." И дальше рассказывалось не только о реформаторах Древней Греции и Рима, но и о революционных преобразованиях, намечавшихся Томасом Мюнцером, вождем масс в Крестьянской войне.1524- 1526 годов в Германии. Восторженный читатель "Утопии" Томаса Мора, Мюнцер пытался осуществить на земле идеальный строй, при котором не было бы ни классовых различий, ни частной собственности... Кстати, сама "Утопия", оказавшая большое влияние на многих мыслителей последующих эпох (вплоть до представителей утопического социализма), была включена в список произведений о будущем, которые редакция предполагала поместить со временем в своем журнале. Значился в этом списке и роман Э. Беллами "Взгляд назад", необыкновенно популярный не только на его родине, в Америке, но и в России начала века: по свидетельствам современников, этой книгой зачитывались в революционных кружках наряду с "Что делать?" Н. Г. Чернышевского, "Оводом" Э. Войнич и "Спартаком" Р. Джованьоли. Однако поместить на своих страницах журнал успел лишь два из обещанных романов, - они печатались одновременно, шли с продолжением и были неплохо иллюстрированы. Первым из них, открывая выпуски "Идеальной жизни", шел фантастический роман Л. Олифанта (Э. Бульвер-Литтона) "Грядущая раса". Его герой попадал в подземный мир - своего рода Плутонию, но лишенную собственного местного светила: высокоразвитые обитатели здешних мест для освещения, как и для множества иных целей, использовали универсальный "вриль", чудесную жидкость, совмещавшую в себе, по словам автора, все силы природы электричество, магнетизм и т.п. В этом мире, не знающем потрясений, достигшем благодаря "врилю" всеобщего благополучия, живут счастливые беспорочные долгожители-вегетарианцы. Они всем довольны (поскольку весьма умеренны в потребностях), во всем равны, начисто лишены честолюбия и зависти, покои рассматривают как высшее благо и... не дискутируя, верят в бога и загробную жизнь. В целом это однообразный и довольно скучный мир, сами хозяева которого констатируют: "Ведь о нас ничего нельзя сказать, кроме одного: они рождались, жили счастливо и умирали". И герой Бульвер-Литтона бежит из этого мира, подгоняемый тревожным ожиданием, не вырвутся ли подземные жители наверх, не сокрушат ли могущественным своим "врилем" бастионы буржуазной цивилизации... Герои второго романа - "Вести ниоткуда" В. Морриса - напротив, опечален своим возвращением из мира сбывшихся грез. Ведь там он встретился со счастливым миром свободных тружеников. Вот уже полтора века, как покончено с капиталистическим гнетом и насилием; труд, тяжелые формы которого переданы машинам, давно уже превратился в наслаждение (что не преминуло сказаться на повышении качества его продуктов); каждый может найти себе работу по сердцу, такую, выполнение которой столь же волнует и облагораживает, как и приобщение к искусству... Что же касается великого переворота, то он, по В. Моррису, был естествен, как смена дня и ночи. Но английский "социалист эмоциональной окраски" (так называл В. Морриса Ф. Энгельс) не верит американскому социалисту-реформисту Э. Беллами, полагавшему, что социализм можно построить мирным, парламентским путем, путем постепенных реформ. Не верит он и в бескровное построение счастливого общества при помощи сколь угодно удивительных открытий - вроде "вриля" из романа Э. Бульвер-Литтона. "Нет, - твердо говорит В. Моррис, это была борьба, борьба не на жизнь, а на смерть", революционная борьба хорошо организованных рабочих, которые, "победив, увидели, что у них достаточно силы, чтобы создать новый мир, новую жизнь на развалинах старой. И это свершилось!". Будущий мир освобожденного труда с большой любовью изображен В. Моррисом, искренне и безгранично верившим в его осуществимость. Ведь, по свидетельству журнала, будучи уже неизлечимо болен, В. Моррис и свой последний Новый год - 1896-й - встречал с радостью, потому что тот приближал его к заветной цели... "Утопии - не пустая болтовня наивных фантазеров, - утверждал журнал в упоминавшейся уже редакционной статье.
– Лучшего агитационного приема, лучшего, более верного способа пропаганды, более надежного орудия борьбы с существующими предрассудками, неуверенностью, нерешительностью нельзя придумать". С высот сегодняшнего дня нам, разумеется, нетрудно в этой оценке утопий (безусловно, верной применительно, скажем, к роману В. Морриса) углядеть определенную близорукость. Ту близорукость, что была свойственна, например, реформисту Э. Беллами. Ведь только просвещая, только агитируя, новый мир на земле не построишь. Но не был ли внешне сугубо просветительский подход к делу ("...мы не навязываем читателю своих симпатий, мы предлагаем ему только те сочинения, которые уже давно получили всеобщее признание, но были мало доступны для широкой публики...") своеобразной уловкой редакции "Идеальной жизни"? Журнал этот, долго остававшийся практически неизвестным нашему литературоведению, требует специального изучения, прежде чем можно будет дать четкий ответ на поставленный вопрос. Так же, как и на другой вопрос, более частный: случайно ли остросоциальный роман В. Морриса (написанный, к слову сказать, в качестве своеобразного ответа на утопию Э. Беллами с ее чересчур заорганизованным и бесцветным обществом будущего) шел в журнале на втором плане, уступив первый безобидному в этом смысле ("наивному", по определению самой редакции) роману Э. Бульвер-Литтона? Во всяком случае, объективно деятельность "Идеальной жизни", поставившей целью знакомить своих читателей с картинами будущего счастливого мира, была, конечно же, прогрессивной. Подобная деятельность не могла долго продолжаться в условиях наступившей реакции: сдвоенный четвертый-пятый выпуск, датированный декабрем 1907 года, оказался последним для этого первого в России журнала социальной фантастики...

Мы вели речь лишь о журнале "Идеальная жизнь", в силу его специфики не ставившем себе задачей печатание отечественной фантастики. А между тем именно в эти годы она набирала силу, все чаще приобретая социальную окраску. Так, А. Куприн, писатель демократических убеждений, в рассказе "Тост" (1906) с симпатией рисовал будущий "союз свободных людей". Высказывал он, правда, и некоторые опасения по поводу мнившейся ему усредненности, обезличенности грядущего мира (не влияние ли утопии Э. Беллами сказалось в таком взгляде?). Люди этого грядущего в чем-то даже завидуют героическим прошлым эпохам... Появилась в те дни и вторая (после романа "Что делать?" Н. Чернышевского) социалистическая русская утопия - "Красная звезда" А. Богданова (1908). "Люди и их отношения - вот что всего важнее для меня", - устами своего героя говорил автор. И действительно, очень зримым и осязаемым представал в его книге полнокровный, деятельный и кипучий мир осуществленного коммунизма, в изображении его еще не ощутима была половинчатость, нерешительность в трактовке пролетарской революции (сначала - поднять "уровень культуры" пролетариата, лишь затем повести его на борьбу...), которая позднее вызвала ленинскую критику и, к сожалению, очень заметной оказалась в следующих утопических вещах Богданова ("Инженер Мэнни", 1913; "Праздник Бессмертия", 1914). Говоря о нарастании социальной струи в русской фантастике, можно назвать и другие произведения. Не останавливаясь на каждом из них (это превратило бы наши заметки в сплошное перечисление), вспомним тем не менее "Праздник Весны" (1910) Н. Олигера, занимавшегося подпольной работой в рядах социал-демократов и проведшего 1904-1905 годы в тюрьме. Не столь конкретная, как у Богданова, утопия Олигера тем не менее последовательно утверждала идею пролетарской революции. А напоследок - как на курьезе в своем роде - задержимся на романе А. Ренникова "Разденься, человек!" (1917). Роман этот был достаточно силен критикой буржуазной цивилизации в целом, интересен тем, что шла в нем речь и о даровой - типа атомной - энергии для двигателей, и о добыче хлеба из... торфа. Но вот в качестве позитивной альтернативы капитализму выдвигалось в этой книге безнадежно несостоятельное "назад, к природе", и не только несостоятельное, но и запоздалое, поскольку считанные месяцы и даже дни оставались уже до Октября.... Подытоживая же, отметим, что за десятилетие, предшествовавшее Великой Октябрьской революции, социально-утопических произведений в русской фантастике появилось едва ли не больше, чем за предыдущие полвека.

Перед "грядущей борьбой"

В старой, едва ли не тридцатилетней давности, статье Жака Бержье я когда-то наткнулся на имя Антона Мартыновича Оссендовского. Не претендуя на глубокий анализ нашей фантастики, но тем не менее пытаясь проследить ее предреволюционные истоки, французский критик относил повесть этого автора "Ужасы на бригантине" к разряду "истинных шедевров"... После долгих поисков мне удалось-таки "выйти" на эту повесть. Она была напечатана в 1913 году в "Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях" к журналу "Нива" и называлась "Бриг "Ужас". (Ж. Бержье, библиотека которого погибла в годы второй мировой войны, о дореволюционной русской фантастике писал по памяти и непреднамеренно исказил название произведения.) И в тех же приложениях, но уже за 1914 год обнаружилась еще одна повесть Оссендовского - "Грядущая борьба". Неизвестный русский фантаст? Имя его к тому времени ни разу не встретилось мне в отечественной нашей критике... Что ж, в заключение мы скажем несколько слов и о нем самом, а сейчас обратимся к его повестям. Вначале к первой из них.

...Группа русских ученых работает над выведением "гигантского плазмодия" - плесневого гриба, с необычайной быстротой размножающегося, согревающего и удобряющего почву. Вот и первые успехи. На дворе декабрьские морозы, а на опытных грядках зеленеют молодые побеги. Открытие обещает стать грандиозным: применение "плазмодия" продвинет далеко на север такие типично южные культуры, как, скажем, цитрусовые, позволит даже в северных широтах снимать по три урожая в год... Для 1913 года мечта о продвижении цитрусовых на север, о трехстах пятидесяти зернах в одном колосе, о трех урожаях в год - довольно-таки смелая мечта! Особенно, если вспомнить, что фантасты тридцатых-пятидесятых годов мечтали у нас порой о куда меньшем: о том, чтобы хоть два-то урожая снять, и не на шестидесятой параллели, как у Оссендовского, а значительно южнее, в средней полосе России. И все-таки не маловато ли одной только этой - в конце концов, чисто технической - идеи для "истинного шедевра"? Читаем дальше. ...На огромном пространстве между Шпицбергеном и Беринговым морем начинают гибнуть деревянные рыбачьи суда, занимающиеся ловлей сельди, трески в китобойным промыслом. Они не тонут, нет, много страшнее: непонятная плесень съедает их обшивку, палубы, мачты и даже паруса. Одновременно рыбаки сообщают, что в северных морях ими обнаружены целые косяки рыбы, всплывшей на поверхность, - десятки миль покрыты гниющей треской и сельдью... (Сегодня, с высоты наших восьмидесятых, всякому, кто хотя бы чуть-чуть приник к фантастике, совсем несложно предположить: ага!.. Это, наверное, таинственный "плазмодий" вырвался на свободу?! Но не будем забывать речь-то идет о произведении, написанном семьдесят пять лет назад...) На изучение загадочного явления отправляется научная экспедиция. И выясняется постепенно, что неожиданное бедствие действительно дело рук человеческих. Это Яков Силин - маньяк, в обиде на близких ему прежде людей возненавидевший все человечество, - заразил океан плесневым грибом, быстро и жадно поедающим свои жертвы. "Замерзший камень я могу превратить в цветущий сад и полную кипучей жизни пучину океана - в огромное кладбище!" - с упоением восклицает Силин, обуреваемый жаждой безграничной власти, власти над всем миром. Опасность между тем грозит уже не только океану: попав на берег с выброшенной волнами рыбой, "плазмодий" распространяется и по суше, мгновенно убивая все живое на своем пути. И ученые - герои повести - вступают в борьбу с бывшим своим коллегой. Одна мысль движет ими, одно стремление - нейтрализовать смертельную угрозу, загнать джина в бутылку, из которой он, использовав удобный момент, вырвался... Удивительно современно звучит сегодня фантастическая история "гигантского плазмодия", который ведь создавался в лаборатории, и создавался из самых гуманных побуждений, но вдруг превратился в причину грандиозного бедствия. Не слишком ли часто на памяти нынешних поколений повторяется это "вдруг"? Вспомните: общечеловеческое дело борьбы с гитлеризмом и - чудовищный гриб над Хиросимой... все более крупные успехи медицины и - поистине грязное бактериологическое оружие... полет человека на Луну и - палец, лежащий на кнопке запуска смертоносных баллистических ракет...

Термин "научная фантастика" еще не привился в русской литературе, и "Грядущую борьбу" Оссендовский определил как "завтрашнюю повесть". Действие ее и впрямь было отнесено в далекое завтра. ...Над Землей пролетели века и века. Земля будущего во многом отлична от планеты, современной автору повести. Изменился транспорт: железные дороги используются теперь лишь для перевозки грузов, людей же с куда большей скоростью переносят во всех направлениях воздушные "яхты" и "лодки". Ученые Земли научились добывать золото из морской воды, без помощи проводов передавать на расстояние энергию, на расстоянии же (притом на любом) видеть - и тоже без проводов... Но самое главное - коренным образом изменилась жизнь человечества. Земная кора охладилась настолько, что на поверхности ее могут созревать лишь злаки. Значительная часть сельскохозяйственного производства переведена в подземные галереи. Зато там- с помощью искусственного освещения - снимается до десяти урожаев овощей и фруктов в год! Под землю же ушла и большая часть человечества: на глубинах до семи верст расселилась она, избавившись от жары и духоты посредством охлаждающих труб и отлично налаженной вентиляции... Все это, так сказать, чисто внешний облик грядущего мира. А в социальном отношении? На смену многочисленным правительствам пришли гиганты монополии, горстка всесильных промышленных королей правит миром. А возглавляет эту горстку выдающийся изобретатель Джеме Брайтон. Формально это не диктатура, нет боже упаси!
– Брайтон и не помышляет о личном диктате! Но по существу... "Так думаю я!
– достаточно откровенно заявляет он.
– Что же касается других, то ими тайно руководят другие, например... я". Конечная цель режима, изображенного Оссендовским, - "создать счастливое человечество". Какими же путями это "всеобщее счастье" создается? Первоэлемент "всеобщего счастья" - "всеобщая сытость". Но обеспечить материально всех и каждого, увы, не под силу Брайтону и его компании. Естественно, они ищут иных путей. И находят их в том, чтобы... всемерно сократить количество своих "подопечных". Уже уничтожены, стерты с лица земли при помощи гигантского плесневого гриба (вспомним первую повесть Оссендовского) азиатские народы. "Действенной и эффективной" мерой искусственного регулирования численности человечества оказывается и система "рациональной работы". Страшная потогонная система, при которой рабочий, не выдержавший заданного темпа, не просто отстраняется от работы, а уничтожается физически. "Рабочие благодаря этой системе, - с удовлетворением констатирует Брайтон - привыкают лишь к необходимым движениям и совершают их с точностью и быстротой машины..." "Разумное" общество Брайтона оказывается столь же далеким от всеобщего счастья, как и все другие формации, основанные на слепом подчинении одного человека другому. И вовсе, получается, не "ушло под землю" человечество в эпоху Брайтона: оно в принудительном порядке загнано туда. Лишь ничтожная "лучшая" часть человечества имеет право наслаждаться всеми удобствами и прелестями наземного существования. И оно закреплено за нею, это право; и никому не дозволяется нарушать заведенный порядок. Тех же, кто все-таки осмелится протестовать, ожидает мучительная смерть в "стеклянных ящиках"... В "Грядущей борьбе" автор показал уже не частные отношения между отдельными представителями рода людского, как это еще было во многом в предыдущей его повести. Здесь схвачено главное противоречие капитализма противоречие между трудом и капиталом. Схвачено и доведено до крайнего предела, помогающего понять: гибель общества, основанного на этом противоречии, - неизбежна. Так оно и происходит в повести. Русские инженеры Гремин и Русанов первыми организуют внутреннее сопротивление режиму технократии. Это сопротивление растет, и настолько неотразимы и сильны его идеи, что уже и лучшие представители вчерашней "элиты" включаются в борьбу за уничтожение несправедливого строя. И вот на обломках изжившей себя технократии вырастает Земля Побеждающей Мысли... Выше мы говорили о современном звучании первой повести Оссендовского. Очень злободневной представляется нам и главная мысль второй его повести. С помощью дубинки рай на земле не построить - вот что утверждал писатель. Это та самая мысль, которую в 1935 году вложил в свою киноповесть "Облик грядущего" поздний Уэллс, - та самая мысль, которая и сегодня очень остро звучит в произведениях фантастов. Да и только ли фантастов?!

Через несколько лет после первого знакомства с повестями Оссендовского мне вновь встретилось это имя - в очередном томе "Литературной энциклопедии". Собственно, уже я знал к этому моменту, что химик (кандидат естественных наук), беллетрист и журналист А. М. Оссендовский родился в 1876 году в древнем русском городе Опочке Псковской губернии (по другим данным, в Витебске), в семье врача. Что в годы великой революции - бурные годы "грядущей борьбы", оказавшейся совсем не за горами, - путь писателя был, увы, извилист и на какое-то время привел его даже во враждебный стан... Из свежего тома энциклопедии узнал я теперь и о том, что в 1922 году Оссендовский попал в Польшу, где и обосновался, целиком отдавшись, по-видимому, литературной деятельности. В энциклопедию-то он и включен как польский писатель, ибо написал - уже на польском и английском языках большое количество ("несколько десятков", утверждает энциклопедия) приключенческих повестей, исторических романов и книг о путешествиях. Некоторые его книги (писатель умер в 1945 году) переиздаются и в народной Польше... Что ж, пусть А. Оссендовский числится в энциклопедии польским писателем. Ведь при всем этом несомненно, что первые его повести написаны человеком, со дня рождения жившим в России. Свидетелем и активным участником грозных событий 1905 года, осужденным за это и по 1907 год находившимся в заключении. Автором книги о царских тюрьмах, первое издание которой было уничтожено в 1909 году цензурой... И небольшие повести эти, на мой взгляд, нельзя списывать со счета, говоря о дореволюционной нашей фантастике.

Перечитать "Аэлиту"...

Многомиллионный общий тираж давно сделал "Аэлиту" едва ли не самым доступным произведением отечественной фантастики. Потому не сомневаемся: всеми, в ком не поселился изначально иммунитет к НФ, роман Алексея Толстого прочитан задолго до наступления зрелости - где-нибудь на протяжении среднего школьного возраста, в наши же дни массовой акселерации зачастую и раньше. Что же выносит подросток из знакомства со знаменитым романом? Вопрос не совсем праздный: к месту и не к месту вспоминая "Аэлиту" в своих спорах и рассуждениях о фантастике, мы обычно не торопимся перелистать ее заново, всецело полагаемся на далекое первое впечатление. Итак, что же оседает по прочтении "Аэлиты" в беспокойной памяти подростка? ...Отчаянно дерзкий полет двух смельчаков на соседнюю планету. Малоудачная революция на Марсе, деятельное участие в которой принимает лишь один из землян, второй же чисто "по-мальчишески" влюбляется и лишь под давлением обстоятельств вынужден присоединиться к первому. Зловещий властолюбец Тускуб, которому так подходит тускло-мрачное его имя. Не менее зловещие подземелья царицы Магр, кишащие пауками. Завораживающие звуки искусно придуманного языка: "эллио утара гео"... Читателей чуть постарше, чей жизненный опыт уже вобрал в себя и первую влюбленность, разочаровывает, тоже врезаясь в память, концовка романа - едва ль не вечная в литературе незавершенность любовной коллизии. "Где ты, где ты, где ты, Сын Неба?" - слышит Лось сквозь космические бездны, и... что ж, в самом-то деле, не построит он новый, еще более совершенный корабль, не поспешит туда, где его ждет не дождется неземная его любовь Аэлита?! Наконец, тем, кто, подобно героям Льва Кассиля, обожает вычерчивать странные очертания несуществующих материков, надолго западет в память и поэтическая легенда об Атлантиде... Возможно, я и упустил что-то (собственный-то мой "средний школьный" давно уж в необратимом прошлом), но, похоже, названо главное, что может вынести гипотетический подросток из знакомства с "Аэлитой", не списанной в архивы НФ и сегодня, через шестьдесят пять лет после первого явления на суд читателей. А за кадром? Не оказывается ли "за кадром" многое, что часто просто не способен освоить в этой книге совсем еще юный человек с его романтическим максимализмом, слабой осведомленностью в делах, далеких от фантастики и приключений, и небогатым в общем-то читательским багажом? Своим романом Алексей Толстой закладывал основы советской фантастики, в корне отличной от книг, что создавались Жюлем Верном, Гербертом Уэллсом и многочисленными их воспреемниками. Посмотрите хотя бы, сколь социально конкретны основные персонажи "Аэлиты"! Вот создатель чудесного аппарата инженер Лось. Труден путь этого интеллигента старой закваски к пониманию революции и народа, ее совершившего, - путь, осложненный горечью утраты любимого человека. И однако ж... Припомните-ка беседу Лося с Арчибальдом Скайльсом, любопытствующим корреспондентом американской газеты: "- На какие средства построен аппарат?
– спросил Скаильс. Лось с некоторым изумлением взглянул на него: - На средства республики..." Как должное воспринимает Лось заботу рабоче-крестьянского государства о развитии техники и науки. Ибо, в сущности, он уже и не мыслит себя в отрыве от бурной, не во всем ему понятной, временами откровенно пугающей, неоднозначной, во всяком случае, действительности молодой республики, наш чересчур склонный к самокопанию, эстетски пестующий в себе болезненные переживания, не нашедший еще прочной новой опоры в жизни инженер Мстислав Сергеевич Лось! И заметим, насколько же он понятнее для нас, когда уже прочитаны написанные после "Аэлиты" вторая и третья книги "Хождения по мукам"... А вот Тускуб. Зная романы Герберта Уэллса, мы уже просто обязаны будем уловить в образе марсианского диктатора активнейшее неприятие автором "Аэлиты" технократической модели общества, привлекавшей английского фантаста. Обязаны будем понять, что "закат Марса" (эти два слова долгое время сопровождали - в качестве подзаголовка - название романа), чувство обреченности отнесены Алексеем Толстым именно и только к нарисованной им ущербной "модели": это они, Тускуб и его клика, выдают неминуемый собственный крах за неизбежную якобы агонию всей планеты. Они, а не Алексей Толстой! И как тут, кстати, не вспомнить иных современных политиков, которые без малейших на то оснований видят в исторической обреченности эксплуататорского строя конец человеческой истории... Вот красноармеец Гусев, совершенно новый для фантастики герой. Рядом с ним не поставишь даже легендарного капитана Немо, чья помощь борцам за свободу носила, вообще-то говоря, достаточно абстрактный характер (в противном случае не выдохся бы в конце концов, не удалился бы на покой в подводные пещеры острова Линкольна этот океанский скиталец!). Гусев борец по натуре, революционер по велению сердца; стихийное начало крайне сильно в нем, оттого-то и не может он найти себе места в послереволюционной действительности (и вновь трудно удержаться, не провести опять-таки параллель с более поздними "Голубыми городами" А. Толстого и в особенности "Гадюкой"...). Совсем еще молодой по нынешним меркам человек (двадцать шесть ему, двадцать семь?), "учредивший" на Земле четыре республики (учредил бы и пятую, да сбился с пути в горах со своими тремя сотнями ребят, попал в метель, под обвалы...), Гусев летит на Марс с конкретной и вполне естественной для него целью - не "прохлаждаться", а устроить ни много ни мало "присоединение к Ресефесер планеты Марса". И сколь же страстно учит он инопланетных своих сподвижников решимости, сколь искренне переживает неудачу восстания. "Неправильная эта планета, будь она проклята!.. Задавили... не могу я этого видеть..." Это он-то, по собственному определению, "страшный герой, ужасный", вынужден снова - как при горном своем походе - отступить?! Да нет же, не в его это духе; не случайно, вернувшись на Землю, Гусев вскоре основывает "Общество для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения". И он - спасет, мы в него верим, он - такой!.. И наконец, Аэлита. Хрупкий цветок, выросший в тепличных условиях, она тем не менее преодолевает сословные предрассудки, самозабвенная любовь к посланцу Земли для нее - вызов грозным, темным силам, обрекающим на смерть целую планету. К слову сказать, вслушаемся-ка в ее имя... Нет-нет да и приходится слышать об элитарности, "кастовой замкнутости" иных любителей фантастики. Очевидно, нет дыма без огня: и любители-одиночки, и клубы почитателей НФ сами подчас дают пищу для критических замечаний "непосвященных". Впрочем, это тема для отдельного серьезного разговора. Здесь же скажем только, что, обвиняя (часто совершенно незаслуженно) поклонников фантастики в элитарности, ассоциируют порой это слово с... именем героини Алексея Толстого, ставшим как-никак и названием первой в нашей стране официальной премии "за фантастику". Но - полноте!
– не хитрил ли писатель, выводя звучное это имя из "марсианских" слов "аэ" и "лита" и переводя его для нас, землян, как "видимый в последний раз свет звезды"? Не родилось ли оно совсем иначе из сочетания отрицающей приставки "а" с этим вот самым словцом "элита" (по типу, скажем, "асимметрии", "алогизма" и всем известного "азота")? Не в пользу ли такой расшифровки и безоглядный протест Аэлиты, и, главное, решительный отход самого Алексея Толстого от эмигрантской "элиты"? Роман-то ведь создавался именно в тот трудный для него период, когда, очутившись в эмиграции и очень скоро поняв, что не в силах отказаться от Родины, писатель мучительно размышлял о революции, ее значении в жизни России, русского народа, определял собственное к ней отношение. Именно "Аэлита" стала первым произведением, пусть и написанным на чужбине, но вышедшим из-под пера советского писателя А. Н. Толстого. ...Есть, разумеется, и многое иное в "Аэлите", могущее ускользнуть от бегущего по страницам (быстрее, быстрей к развязке!), торопливого взгляда юного читателя, увлеченного событийной стороной романа; краткие эти заметки и не претендовали на исчерпывающий анализ книги. Где-нибудь в углу вашей книжной полки стоит себе хрестоматийная "Аэлита", - благо, ее и приобрести сегодня много проще, чем самую захудалую из новинок НФ. Стоит - и терпеливо ждет нового свидания с вами. Не откладывайте слишком надолго, вернитесь к ней - не пожалеете!

Стоило ли "писать марсианский роман"?

Академик Л. А. Арцимович, известный советский физик, обратился однажды с таким пожеланием к писателям-фантастам: дайте читателям хотя бы раз в пять лет одну вещь, подобную "Аэлите"! Что ж, "Аэлита" А. Н. Толстого - подлинная жемчужина советской фантастики. Тут, как говорится, не может быть двух мнений. Но это сегодня. А в те далекие дни, когда "Аэлита", печатавшаяся поначалу (в 1922-1923 гг.) в журнале "Красная новь", только-только вышла отдельным изданием? В те дни дело обстояло, увы, иначе. "...Роман плоховат... Все, что относится собственно к Марсу, нарисовано сбивчиво, неряшливо, хламно, любой третьестепенный Райдер Хаггард гораздо ловчее обработал бы весь этот марсианский сюжет..." Столь категорический отзыв принадлежит Корнею Чуковскому, увидевшему в "Аэлите" лишь монументальную фигуру Гусева. Однако не один только этот писатель скептически отнесся к дебюту Алексея Толстого в жанре фантастики. В том же номере "Русского современника" (1924, № 1), где критический очерк о творчестве Алексея Толстого поместил Корней Чуковский, опубликовал свои заметки о "литературном сегодня" другой наш известный прозаик - Юрии Тынянов. Рассуждая об "Аэлите", Тынянов полностью солидаризируется с Чуковским. "Марс скучен, как Марсово поле, - пишет он.
– Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с "принцессой Марса" - Аэлита, другая - Ихошка. ...Очень серьезны у Толстого все эти "перепончатые крылья" и "плоские, зубастые клювы". И чудесный марсианский кинематограф - "туманный шарик". Серьезна и марсианская философия, почерпнутая из популярного курса и внедренная для задержания действия, слишком мало задерживающегося о марсианские кактусы. А социальная революция на Марсе, по-видимому, ничем не отличается от земной; и единственное живое во всем романе - Гусев - производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа. Не стоит писать марсианских романов". Вот так - решительно и безапелляционно - судили ныне общепризнанную нашу жемчужину (а с нею заодно и зарождающуюся советскую фантастику в целом) иные даже маститые литераторы двадцатых годов. И тем самым подтверждали старую-старую истину: человеку действительно свойственно ошибаться. Преувеличивать частности, недооценивать целое...

...И выдумали самих себя!

Джим Доллар, американец

Артур Морлендер, сын американского изобретателя, якобы убитого коммунистами, под чужим именем едет в красную Россию. "Жизнь перестала интересовать его. Он решил стать орудием мести, не больше. Он ни о чем не спрашивал, и ему никто ничего не говорил, кроме сухих предписаний: сделать то-то и то-то". А сделать он, к слову сказать, должен немало, не зря же "Лига империалистов", возглавляемая неуловимым и вездесущим Грегорио Чиче, в изобилии снабдила его пачками советских денег, ядами, оружием. Главное же, Артур должен "укрепиться на главнейшем из русских металлургических заводов, чтобы взорвать его, подготовив одновременно и взрывы в других производственных русских пунктах". Морлендер-младший сходит на набережной красного Петрограда, и... Не будем пересказывать событий, кроющихся за многоточием. Роман Мариэтты Шагинян "Месс-Менд, или Янки в Петрограде" достаточно широко известен и сегодня. Менее известно то обстоятельство, что впервые этот роман вышел еще в 1924 году. Выпускался он тогда тоненькими брошюрами, по тридцать-пятьдесят страниц в каждой, всего их было десять. И на обложке каждого из выпусков значился тогда совсем другой автор: некий Джим Доллар! В следующем, 1925 году означенный Джим Доллар выпустил девятью брошюрами-"продолжениями" еще один роман о похождениях славных ребят из числа друзей Мика Тингсмастера: "Лори Лэн, металлист". И наконец, спустя еще десять лет, в 1935 году, журнал "Молодая гвардия" опубликовал "Дорогу в Багдад", заключительный роман трилогии неугомонного "американца". Мистификация была успешной. Мариэтта Шагинян вспоминала, что после выхода первой книги трилогии "тов. Стеклов... позвонил по телефону зав. Госиздатом Н. Л. Мещерякову и попросил его "от души поздравить Николая Ивановича Бухарина с написанием такой очаровательной и остроумной вещи"; ...за профессорским чайным столом в Москве решили, что Джим Доллар написан Алексеем Толстым, Ильей Эренбургом и Бэконом Веруламским; ...коммерческие издатели заподозрили в авторстве "коллектив молодняка" и стали его ловить на перекрестках...". Во втором романе трилогии была помещена "Статья, проливающая свет на личность Джима Доллара". Устами Джонатана Титькинса, "автора" этой статьи, "известного вегетарианского проповедника из штата Массачусетс", защищается, конечно же, сам Джим Доллар, на которого "возвели разную советскую литературу, будто бы он написан бабой". Желая утвердить справедливость, преподобный Д. Титькинс свидетельствует: "Джим Доллар отпетый преступник, злоумышленный писака и преехидный клеветник, но было бы бесполезно отказываться от того, что тебе принадлежит..." У Мариэтты Шагинян есть специальная брошюра "Как я писала Месс-Менд", выпущенная издательством "Кинопечать" в 1926 году. Брошюра была приурочена к выходу на экраны фильма, снятого по мотивам романов "Д. Доллара". Приурочена, потому что фильм получился любопытным, но... довольно свободно толкующим эти два слова: "по мотивам". Настолько свободно, что давший название всей трилогии рабочий пароль "Месс-Менд" обратился в фильме в хорошенькую "мисс Менд"... В своей брошюре М. Шагинян говорит и о происхождении псевдонима; если верить писательнице, никакой тайны в этом нет. Просто некий "шутник", выслушав идею первого из романов, провозгласил: "Тебе остается написать пинкертона с приложением статистики и письмовника, объявить его иностранцем и назвать Долларом". И все-таки почему - "объявить иностранцем"? К этому вопросу мы, видимо, еще вынуждены будем вернуться. Ведь Джим Доллар был... вовсе не единственным "лжеиностранцем", поселившимся в двадцатые-годы на полках наших библиотек!