112 дней на собаках и оленях
Шрифт:
Плыл Багалай по порогам, миновал перекаты Омолона. Эта река, видел он ее впервые, показалась ему много страшнее против спокойной низовой Колымы.
Никто не мог ему в пути сказать хоть что-нибудь о Марьячан. Побывал он зимой на Тала-Кюэле. У озера с крутыми берегами не было девушки Марьячан. Рассказывали, что деревяновцы взяли ее насильно с собой, и она исчезла, «корнем в землю ушла»…
Почернел человек, как небо перед дождем, — горе захлестнуло. В тот день Багалай дал полную волю оленям, вспугивая зайцев и куропаток.
Пропала Марьячан. Исчез бесследно и Багалай. Никто на Колыме не знал, куда девался неутомимый ходок, колымский партизан, вернувшийся из далекой Гижиги…
Багалай искал Марьячан. Однажды ночью у камелька в юрте Багалай, как обычно, завел разговор о Марьячан. Старик встрепенулся и заговорил быстро:
— К нам в Сухарную из Среднего бежали белые. С ними была Марьячан, так называл девушку один из начальников. Жила она в моей избе и здесь умирала от неизвестной тяжелой болезни. В забытьи все звала какого-то человека, просила, чтобы не уезжал далеко, не покидал ее, а вернулся, защитил бы от насильников. Тот начальник не давал прислушиваться к ее словам и поил меня спиртом…
Багалай заметался, как волк, в юрте. Потом вышел посмотреть своих собак. Заиндевев на морозе, они спали около юрты, свернувшись клубками, уткнув морды в пушистые хвосты. Глянул человек на небо. Погода обещала быть назавтра ясной. Багалай поехал к родным берегам и достиг «крепости» — Нижне-Колымска. Здесь старого партизана встретили с почетом. На перевыборах его избрали председателем райисполкома. Стал жить Багалай в конце города, в маленькой, плоскокрышей, деревянной юрте…
Якутский областной комитет партии вскоре послал Багалая учиться в Коммунистический университет трудящихся Востока в Москву. Вернулся он домой, получив образование. Вернулся на Колыму не один, а с товарищами. Якуты, тунгусы, эвены, получив образование, возвращались в родную социалистическую Якутию. Багалай прибыл на Колыму на новом речном пароходе с Лены, Северным морским путем, как хаживали в старину на кочах ленские казаки.
Багалай поселился немного ниже крепости. Здесь рубились новые амбары и дома оленсовхоза, директором которого и был назначен Багалай. Пряно пахло душистой, смолистой лиственицей. Кругом валялась пахучая щепа.
По низовой Колыме от берегов Ледовитого океана и до самого Среднего шло «капсе» о человеке из тундры, который ездил далеко в Москву, где живет сам Сталин. Багалай вернулся, чтобы сделать радостной и счастливой жизнь в родных краях, там, где слишком долга морозная зима и очень коротко пугливое лето.
Рождается жизнь
Кажется, что еще совсем недавно за нартами прозвучал прощальный салют моряков. Но уже прошел ноябрь, подвинулся к своей середине декабрь, взяли силу морозы, полярная зима вступила в свои права. Море уже далеко от нас. Колымский лес серебрится при луне пышными куржаками.
Нет больше яранг. Не слышно щелкающего говора чукчей-каюров. Нет Атыка. Но мы снова собираемся в путь. Собаки прыгают возле нарты, будто поторапливая людей. Это всегда так: перед началом поездки собаки рвутся вперед, их трудно удержать на приколе, но пробегут сотню-две километров, и прыть уже не та.
У нового каюра в упряжке среди девяти собак три щенка — три «сынка», как произносит, шепелявя, каюр. К языку колымчан надо привыкнуть, чтобы его понять.
— Хлёстко едем? — спрашивает каюр, полуобернувшись ко мне на всем гону.
В этом вопросе чувствуется гордость:
— Вот, мол, какие у меня собачки!
И, действительно, колымские лайки наилучшие из ездовых. Они все, как на подбор, рослые, сильные и выносливые. Бегут резво. В самую лютую стужу лайка спит на улице, свернувшись клубком. Ее остро стоячие уши всегда настороже.
Масть лайки, обыкновенно, волчья или лисья, реже черная, с светлыми подпалинами, иногда бурая и пестрая. Спина всегда темнее остального туловища, голова и конечности — светлее. Псовина пушистая, волос прямой, с крепкой тяжелой остью. Под псовиной — густой подшерсток. Хвост пушистый, круглый, загнут кольцом и закинут на спину. Так именно изображают лаек чукчи, вырезая их изображения на моржовом клыке.
Косая прорезь глаз у колымских лаек отливает в полутьме зеленым и красным огнем. Голова посажена на недлинную шею. Грудь глубокая, ребра спущены ниже локотков передних ног. Ноги и лапы, по складу, похожи на волчьи.
Чистопородная лайка походит на полярного волка и густотой шерсти и торчащими вверх ушами, шириной черепной коробки, остротой морды.
Лайки упрямы, сметливы, ласковы к хозяевам; попадаются, впрочем, и очень свирепые.
Колымчане запрягают в нарты от восьми до пятнадцати собак.
Нарты берут до полутонны груза. С такой поклажей упряжка проезжает при благоприятной погоде до шестидесяти километров в день. Беда, если во время езды собаки почуют какую-нибудь дичь — помчатся за нею, как бешеные.
Рассказывают, что лайки подкарауливают в реке рыбу и добывают ее очень ловко. Если рыбы много, то собаки съедают одну только голову, остальное бросают.
Чукотские лайки из упряжки Атыка питались сырым тюленьим мясом, затем олениной и, наконец, в долинах рек — мороженой рыбой. Колымских кормят одной лишь рыбой.
Колымская упряжка так же, как у чукчей, цуговая. Головным у нового каюра идет «Товарищ».
Не слышно песенно-звучного «Матаааау!»
Не слышно больше:
— Мультик! Мультик! Мультик!
Каюр-колымчанин не наказывает собак остолом, но и не разговаривает с ними так нежно, как Атык.
Одет колымский каюр беднее Атыка, хотя живет зажиточно. Зато на плечах у него мойтрук — кольцеобразная шаль из черных беличьих хвостов. Такой шали я нигде не видел.
Она удивительно красива. Этим черным меховым «ожерельем» — мойтруком каюр дважды и трижды, в зависимости от стужи, обматывает свою шею.
У нового каюра необычный словарь, словарь колымчанина. Перед тем как тронуть собак, он кричит мне: