12/Брейгель

Белковский Станислав Александрович

Ты можешь идти в театр. И умереть там, если сможешь. Но лучше иди в монастырь. Зачем тебе рожать этих маленьких пидарасов? Я достаточно честен. Я мог бы обвинить себя в таких вещах, что лучше бы моя мать меня не родила. Да, я очень горд, я мстителен, я тщеславен. Я совершил больше преступлений, чем мог бы описать, даже осознать. А сколько ещё всякого говна в моём воображении! К чему таким чувакам, как я, ползать между небом и землёй? Мы все отъявленные подлецы. Никому из нас не верь. Никогда. Ступай своим путём в монастырь. Где твой отец?

Офелия.

Кажется, он дома. А что? Зачем тебе мой отец? Ты хочешь убить его?

Пауза

Гамлет.

Запри его

дома и никуда не выпускай. Отними телефон и отруби Интернет. Так он совершит куда меньше глупостей. И тогда – тогда – его не убьют. Даже я.

Офелия.

Господи, Господи, помоги этому сумасшедшему!

Гамлет.

А если ты соберёшься выходить замуж, я подарю тебе на свадьбу моё Гамлетово проклятие. Будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, – не избежишь клеветы. Так что ступай в монастырь, пока не поздно. Прощай. Или, уж если ты непременно хочешь выйти замуж, выходи за дурака. Умные люди слишком хорошо знают, каких чудовищ вы из них делаете. В монастырь иди! И поскорее. Не откладывай. Прощай, дурында.

Офелия.

Я не знаю, можно ли ещё его вылечить. Есть ли врачи, которые согласятся этим заниматься.

Гамлет.

Слыхал я и о вашей живописи: Бог вам дал одно лицо, вы себе делаете другое; ваша походка смахивает то на джигу, то на иноходь; вы жеманно произносите слова, даёте прозвища божьим созданиям и своё распутство выдаёте за наивность. Ну вас, я больше не хочу говорить об этом, я и так на грани безумия. Я заявляю, что у нас больше не будет браков. Те, которые уже вступили в брак, будут жить все, кроме одного, а другие пусть остаются в настоящем своём положении. В монастырь ступай!

Уходит.

Офелия.

Боже. Какой талант мы потеряли! Ведь всё было при нём. При этом несчастном. Голливудская внешность, театральный язык, бархатный баритон. А как он одевался – пока не двинулся головой! Что-то между Сен-Лораном и Ямамото. Я завидовала. Но не ему, а себе, что у меня, оказывается, может быть такое. Он был машиной. Но машина сломалась. От плохого топлива или ещё от чего. Мотор треснул. Его не собрать. Врачи не помогут. Здесь всё необратимо. Распад личности, как учили меня в реформатском колледже. Он был надеждой поколения, а превратился в ржавый костыль. Но он, должно быть, счастлив. Сумасшедшие все счастливые. Ведь они как-то умеют быть и не быть одновременно. Одним боком вроде живёшь. А другим – закрыл жалюзи, и ничего вокруг уже нет. Shutters on the beach. Сон как смерть, только при жизни. Он счастлив. И все остальные – тоже. Кто завидовал ему смертным боем. Несчастна только я. Я только думала, что он меня не любил. А теперь знаю. И для чего мне было это узнавать? Для чего?!

Разбрасывает бриллиантовые подарки.

В монастырь, в монастырь!..

Другой.

Помним всё. Он молчал,просиявший, прекрасный.За столом хохоталкто-то толстый и красный.Мы не знали тогда ничего.От пирушки в восторге мы были.А его,как всегда, мы забыли.Он, потупясь, сиделс робким взором ребёнка.Кто-то пелзвонко.Вдругон сказал, преисполненный муки,побеждая испуг,взявши лампу в дрожащие руки:«Се дарует нам светИскупитель,я не болен, нет, нет:я – Спаситель…»Так сказав, наклонилон

свой лик многодумный…Я в тоске возопил:«Он – безумный».

Хор.

У церкви стояла карета,Там пышная свадьба была,Все гости нарядно одеты,Невеста всех краше была.На ней было белое платье,Венок был приколот из роз,Она на святое распятьеСмотрела сквозь радугу слез.Горели венчальные свечи,Невеста стояла бледна,Священнику клятвенной речиСказать не хотела она.Когда ей священник на палецНадел золотое кольцо,Из глаз ее горькие слёзыРучьём потекли на лицо.Я слышал, в толпе говорили:«Жених неприглядный такой,Напрасно девицу сгубили».И вышел я вслед за толпой.

Пауза.

Автор.

Я шёл во тьме к заботам и веселью,Вверху сверкал незримый мир духов.За думой вслед лилися трель за трелью,Напевы звонкие пернатых соловьёв.

Голос из хора.

И вдруг звезда полночная упала,И ум опять ужалила змея…Я шёл во тьме, и эхо повторяло:«Зачем дитя Офелия моя?»

Пауза.

Автор.

Как странны были речи маски!Понятны ли тебе? – Бог весть!Ты твёрдо знаешь: в книгах – сказки,А в жизни – только проза есть.Но для меня неразделимыС тобою – ночь, и мгла реки,И застывающие дымы,И рифм весёлых огоньки.

Прекрасная Дама.

Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов. Распущенные напоказ волосы – ниже колен. Весь тот самый плащ золотых волос имени Дагоберта. Блок в чёрном берете, колете, со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нём, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Я впервые за годы смотрела в его глаза. Мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора. Этот, может быть, десятиминутный разговор и был нашим романом поверх актёра, поверх вымуштрованной барышни, в стране чёрных плащей, шпаг и беретов, в стране безумной Офелии, склонённой над потоком, где ей суждено погибнуть.

Другой.

После смерти Блока был найден важный, по-видимому, для него и почти секретный документ. Он года два пролежал в камере хранения на Витебском вокзале. Некоторые назвали его последним посланием Блока, хотя это не было завещанием. Удручено и поручено оно было двум мужчинам – мне и доктору Розенбергу.

Доктор Розенберг.

О вы, люди, считающие или называющие меня злонравным, упрямым или мизантропичным – как вы несправедливы ко мне, ведь вы не знаете тайной причины того, что вам кажется. Моё сердце и разум с детства были склонны к нежному чувству доброты, и я даже всегда был готов к свершению великих дел. Но подумайте только: вот уже 6 лет я пребываю в безнадёжном состоянии, усугублённом невежественными врачами. Из года в год обманываясь надеждой на излечение, я вынужден признать, что меня постиг длительный недуг. Его излечение может занять годы или вообще окажется невозможным.