16 наслаждений
Шрифт:
– Я рискну, – сказала она, и рискнула.
Правда, позже папа снова позвал священника, Отца Боба и попросил его провести отпевание. Он сделал это, однако без особого энтузиазма, за что его трудно было винить. Папа дал ему сто долларов за беспокойство и внес достаточно большую сумму в благотворительный строительный фонд. Мы, маловерующие протестанты, смешные люди, не так ли?
Наше «сидение» началось в девять часов, сразу же после вечерней службы. Сейчас было уже одиннадцать. Silenzio maggiore [123] вступило в свои права. Я не думаю, что к нам это имело отношение, но мы все равно перестали разговаривать. Прошел еще час, наступила полночь. И прошел еще час. Сестра Агата лежала неподвижно и ровно дышала, но вдруг ее пальцы начали теребить грубые простыни, которые торчали из-под тяжелого, типично монастырского одеяла. Она быстро, не прекращая, перебирала пальцами
123
Великое молчание (ит.)
Сестра Джемма тоже заволновалась.
– Ты думаешь, пора? – спросила она.
– Нет еще.
Я положила руку на сухой, как бумага, лоб сестры Агаты, но не заметила резкого падения температуры.
– Сестра Агата, – сказала я, просто, чтобы убедиться, – ты хочешь, чтобы я позвала отца Франческо?
Сестра Агата, которая начинала дышать более поверхностно и все быстрее, на мгновение открыла глаза и покачала головой. Ее губы беззвучно произнесли слово «нет».
Я присела на край кровати и опустила руку на ее плечо. Ее пальцы продолжали перебирать край простыни. Я закрыла глаза, чтобы не видеть ее рук, и тут я поняла то, что уже и так давно знала, что отец Франческо был бы здесь совершенно лишним. Что все это было лишним, вся эта огромная воздвигнутая суперструктура, как стены воображаемой тюрьмы, которая ограничивает свободу наших самых глубоких надежд и страхов, чтобы взамен держать их взаперти. Зачем сейчас, в этот момент, сестре Агате нужна святая вода, святой хлеб, елей? Что ей сейчас было нужно, так это чтобы кто-то держал ее за руку, а я это и делала.
Сестра Джемма сидела неподвижно на стуле, словно аршин проглотила. Что я могла ей сказать?
Я постаралась подумать об этом, но пальцы сестры Агаты продолжали двигаться под моими руками, и по какой-то непонятной причине этот нервный рефлекс (так я назвала его – «нервный рефлекс») ужасно расстраивал меня. Энергия, которая он излучал, была почти невыносимой. Нельзя было не заметить его. Я не могла больше игнорировать его, как летающую по комнате летучую мышь или крысу, копошащуюся в углу.
Странно, не правда ли, как можно неожиданно прийти к чему-то, увидеть это абсолютно явно – и потом через несколько минут, твое воображение изменяет тебе. Я всегда говорила себе, что смерть является самой естественной вещью на земле, но вдруг неожиданно она перестала быть естественной. Что может быть в этом естественного? Мама перешла эту черту ночью, одна, и теперь ее нет. Навсегда. И теперь вот сестра Агата тоже собиралась перейти эту черту, и я была здесь, рядом с ней, по одну сторону черты, и думала, что смогу увидеть хоть краешком глаза, что лежит по ту сторону. Но я не могла. И вдруг я подумала об отце Гамлета, который умирал в изгнании, и о той леденящей душу сцене из дантовского «Ада», когда святой Франциск приходит, чтобы поддержать душу Гвидо да Монтефельтро в момент смерти, и узнает, что Гвидо все испортил в самом конце, доверившись порочному священнику, лишившись Божьей милости, и ничего нельзя было изменить. Мое воображение, несмотря на ясные установки, начало наполнять комнату ангелами и дьяволами, ожидающими за пределами человеческого восприятия, чтобы наброситься на обнаженную душу сестры Агаты Агапе, чье дыхание становилось все учащеннее и более поверхностным. Неожиданно пальцы замерли. Я снова потрогала ее лоб. На этот раз он был прохладным и влажным.
Сестра Джемма, похоже, тоже немного успокоилась.
– Тебе надо произнести молитву, – сказала она.
– Агата Агапе, – сказала я. Сестра Джемма перекрестилась. – Агата Агапе, – повторила я, – иди без страха. Иди с нашей любовью. Мы будем хранить тебя в наших сердцах. Прощай.
И столь же беззвучно, как каноэ отходит от пристани по тихой воде ночью, Агата Агапе пересекла воображаемую черту, и мы больше никогда с ней не увидимся.
– Можешь позвать отца Франческо, – обратилась я к сестре Джемме. – Скажи ему, что теперь это не ложный вызов. Теперь все по-настоящему.
Глава 10
«Шестнадцать наслаждений» Пьетро Аретино
Я заходила на квартиру Алессандро Постильоне каждый полдень, чтобы проверить книгу Аретино, которую я разобрала на части и промыла, прежде чем переложить ее белой промокательной бумагой и поместить в самодельную камеру для обработки тимолом. В квартире не было почти никакой мебели – жена Сандро забрала большую часть обстановки, когда переехала в Рим около десяти лет назад, – но там был длинный стол, который я приспособила под работу, и оранжевый ящик, на котором можно было сидеть и там была (наконец-то!) водопроводная вода (правда, только холодная,
Сандро, который дал мне ключ, обычно появлялся сразу же после моего прихода или незадолго до того, как я уже собиралась уходить. Но в любом случае мы заваривали целый кофейник эспрессо, пили кофе и разговаривали – о наводнении и его последствиях, о масштабах усилий реставраторов, о несостоятельности итальянского правительства и последних политических скандалах… И на личные темы тоже, хотя Сандро не рассказывал много о жене, кроме того, что ей Флоренция показалась слишком провинциальной и что процедура развода после нескольких лет рассмотрения в нижних палатах наконец-то дошла до верховного суда, Священного высшего суда Римско-католической церкви. У меня не было ничего такого в жизни, что бы я могла открыть ему или скрыть от него, но казалось, что Сандро считал подробности моего детства в Чикаго необычными, так же как я считала необычными подробности его детства в Абруцци. Однако любимой темой наших разговоров был не великий мир общественных событий и не подробности детства каждого из нас. Нашей любимой темой стала книга, книга Аретино. Как ей удалось избежать гнева папы римского в шестнадцатом веке? Каким образом она попала в библиотеку Санта-Катерина Нуова? Кто сброшюровал ее вместе с молитвенником? Знала ли Лючия де Медичи о ее существовании? И более всего нас интересовало: как много денег она принесет?
Последний вопрос был единственным, на который скорее всего можно было дать определенный ответ, но не раньше, чем римский друг Сандро – торговец антикварными книгами – фактически продаст издание. Как и мадре бадесса, он отказался назвать цифру, но он очень хотел скорее увидеть книгу. И по сути после того, как книга будет двое суток выдержана в тимоловой камере, не было причин не отослать ему ее в разброшюрованном виде в solander [124] коробке, которую я специально для этого сконструировала. Но я хотела быть абсолютно уверенной, что все споры плесени уничтожены, и, кроме того, я не доверяла итальянской почте. Сандро собирался был ехать в Рим в январе или феврале, чтобы лично предстать перед церковным судом, высшим судом Римско-католической церкви, и предложил взять книгу с собой. К тому времени я уже буду в Чикаго.
124
Золевая (нем.)
Каждый знает историю Паоло и Франческо, [125] но давайте я все равно напомню ее:
В досужий час читали мы однажды О Ланцелоте сладостный рассказ; Одни мы были, был беспечен каждый. Над книгой взоры встретились не раз, И мы бледнели с тайным содроганьем; Но дальше повесть победила нас. Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем Прильнул к улыбке дорогого рта, Тот, с кем навек я связана терзаньем, Поцеловал, дрожа, мои уста. И книга стала нашим Галеотом! Никто из нас не дочитал листа. [126]125
Персонажи «Божественной комедии» Данте, осужденные на муки в аду за сладострастие.
126
Перевод М.Л. Лозинского.
Сандро и я больше тоже не читали. То, что произошло между нами, не было, надо полагать, столь возвышенным, как роман между Паоло и Франческой, но и возраст у нас был не столь романтический. Однако в наших отношениях была доля особого изящества и обходительности. Сандро отвел меня в спальню и раздел перед высоким зеркалом, которое по-итальянски называется «психе» – слово, переводимое еще как «душа». Я любила прежде, но никогда раньше я не испытывала вожделения. По крайней мере, такого вожделения. Все так хорошо мне знакомые недостатки моего коренастого, плотного телосложения, казалось, исчезли перед этим зеркалом. Я была как статуя, в которую вдохнули жизнь, и она очнулась от неподвижности. И мое лицо наполнилось каким-то свечением, которое даже не хочется скрывать пудрой. День был в самом разгаре, и фигуры, украшавшие раму зеркала, были четко видны. Суд Париса: Афродита, Гера и Афина – все голые, как пингвины… Я протянула руку и дотронулась до них. Дерево было гладким и прохладным.