16 наслаждений
Шрифт:
– Извини, – шептал Тони.
– Это не твоя вина.
Это был сизифов труд – катить мяч нашего удовольствия вверх по склону только для того, чтобы он опять скатился вниз после стук-стук-стук госпожи Хоуль.
– Нет еще, госпожа Хоуль.
Наконец-то мы добрались до вершины, как раз когда госпожа Хоуль принялась стучать в дверь в шестой или седьмой раз:
– Ваш посетитель уже ушел?
Я не смогла до конца сдержать крик экстаза, но изо всех сил постаралась скрыть его под итальянской речью.
– La sua voluntade – невнятно произнесла я, – nostra pace.
– Что вы говорите?
– На все воля Божия, госпожа Хоуль. На все воля Божия. А теперь не оставите ли вы нас в покое на несколько минут? Мой посетитель
Было около четырех часов, когда мы пересекали улицу, направляясь к Британскому музею. Это был мой последний шанс увидеть мраморные статуи Элджина. Шел мелкий дождь, так что мы арендовали зонты на стойке в фойе музея. Госпожи Хоуль поблизости не было видно. У нас у обоих были небольшие проблемы с желудком (слишком много острого карри), и пока мы сориентировались в музее, было пора идти в туалет. Я упоминаю об этом только потому, что в женской комнате, переделанной из мужской (там остался ряд писсуаров), был паркетный пол и самые широкие унитазы, какие я когда-либо видела. Я с трудом доставала от одного края до другого.
Тони ждал меня, когда я вышла, и мы пошли мимо египетских скульптур и нереид в галерею Дувин. Мама всегда произносила «Элджин» с мягким «джи», как Элджин в штате Эллинойс, или часы «Элджин», но Тони произносил его с твердым «джи», и я поняла, что мама никогда не слышала это слово, только читала в книгах.
К этому времени я поняла, почему откладывала посещение музеев. Я немного боялась поставить себя на мамино место, смотреть для нее. Я боялась, что буду разочарована, боялась, что не смогу увидеть своими глазами то, что она так хорошо видела в воображении. И в большей или меньшей степени так и произошло.
В своем «Введении в класс искусства» в школе имени Эдгара Ли мама всегда посвящала две полные лекции мраморным скульптурам Элджина. Я посещала эти лекции больше одного раза и думала, что довольно хорошо представляю себе, чего ожидать, но я не была готова к фрагментарному характеру выставки или самих скульптур. В маминых лекциях статуи отражали торжественную, праздничную церемониальную процессию, в которой принимали участие все жители, и в которой история жизни каждого человека соединялась воедино с историей всего сообщества, и такое единение лечило раны каждого отдельного человека. Она любила рассказывать об этой целительной силе великого искусства. Это было то, чего я хотела, – чтобы что-то лечило раны человека. Но в галерее Дувин было трудно найти отдельного человека, уж обо всем сообществе. Руки и ноги были оторваны, пенисы тоже. Головы либо оторваны, либо разбиты. Я знала, что мне следовало быть в восторге, ведь каждого, кто когда-либо видел эти мраморные статуи переполняли чувства, по крайней мере, тех знаменитостей, о которых мама рассказывала. Но я не была ошеломлена. Я была, как и боялась, разочарована.
Вам когда-нибудь случалось читать великий роман, или слушать великую симфонию, или стоять перед великим произведением искусства и – абсолютно ничего при этом не чувствовать? Ты стараешься открыть себя тексту, музыке, картине, но у тебя нет сил реагировать. Ничто тебя не трогает. Ты превращен в камень. Ты чувствуешь себя виноватым. Ты винишь себя, но в то же время также думаешь: а может быть, там ничего нет и люди лишь притворяются, что им нравится «Рай» Данте, или «Героическая симфония» Бетховена, или «Весна» Боттичелли, потому что они получают высший балл по культуре за то, что ничего не делают. И потом, когда ты меньше всего ожидаешь, когда ты уже закрыл книгу, вышел из концертного зала или музея, до тебя доходит. Что-то ударяет тебя, приходит к тебе с какой-то неожиданной стороны.
Я бродила по галерее с Тони. Я знала, что он мог прочитать мне хорошую лекцию, захватывающую и полную воображения, но была рада, что он этого не делает, потому что я думала о папе. Папа никогда не ждал многого от великого искусства и от искусства вообще. Если бы вы заговорили с ним о заживляющей раны силе великого искусства или о выдающихся деталях образа он посмотрел бы на вас, как будто вы пытаетесь продать ему подержанную машину. Папа мог бы восхититься лошадьми, он прочитал бы все длинные пояснительные надписи, рассказывающие
Раздался звонок, предупреждающий, что музей закроется через пятнадцать минут, и мы уже направлялись к выходу, когда прошли, возможно уже в третий раз, мимо телки на подставке XL Южного Фриза. Вот что поразило меня. Телка пытается убежать, мотая головой, изгибая толстую шею, в то время как три молодых парня с сильно искаженными лицами тащат ее для жертвоприношения.
Мама обычно уделяла особое внимание этой телке. И когда я закрыла глаза, я очень отчетливо увидела как шевелятся мамины губы в темном классе, освещенном только светом слайд-проектора, как она спрашивает, кто из студентов знаком с «Одой греческой вазе» Китса. Я видела, как она улыбается, когда я поднимаю руку вместе с несколькими другими студентами. Мама берет книгу, открывает ее и начинает читать. Книга была просто опорой, частью ее спектакля:
Кто этот жрец, чей величавый вид Внушает всем благоговейный страх? В какому алтарю толпа спешит, Ведя телицу в лентах и цветах? [164]Я открыла глаза и посмотрела на скульптуру еще раз.
– Вот та телица, которую видел Джон Китс, – сказала я Тони. – Здорово, правда, думать, что Китс стоял там же, где стоим мы сейчас.
– Это было бы не здесь, – заметил Тони. – Это было бы в старой галерее.
164
Перевод Г. Кружкова.
– Но ты понял идею.
– Я понял идею, – сказал он.
– Китс видел все эти фрагменты, – продолжала я, – и совместил их все вместе в своем воображении. Ты должен это знать, Тони, ты же это читал.
– Ты хочешь целиком все стихотворение?
– Нет, только самый конец.
Я знала слова, но я хотела услышать, как Тони произнесет их: «В прекрасном – правда, в правде – красота, во всем, что знать вам на земле дано».
Когда я снова закрыла глаза, я увидела маму, там, в классе, у экрана, с книгой в одной руке, указкой в другой. Но на этот раз я еще и слышала ее голос. Я слышала ее так отчетливо, как будто она стояла рядом со мной:
Зачем с утра благочестивый люд Покинул этот мирный городок, — Уже не сможет камень рассказать. Пустынных улиц там покой глубок, Века прошли, века еще пройдут, Но никому не воротиться вспять…Я видела, как мама захлопнула книгу, но я не слышала, она закрылась, и не слышала легкого постукивания о стол ее указки, привлекающего внимание к следующему слайду.
В тот вечер мы ужинали в другом индийском ресторане и заказали на утро такси – одно из тех больших черных лондонских такси – до аэропорта Хитроу. Такси высадило нас у терминала «Британских авиалиний». Тони подождал, пока я зарегистрируюсь, взял для меня посадочный талон, и затем мы попрощались. Он вернулся в город на автобусе, а я купила сборник стихов Китса в одном из книжных магазинов аэропорта. Я не часто читаю поэзию, но я хотела взять «Греческую вазу» с собой в самолет. Это казалось таким удивительным достижением, столько фрагментов были собраны вместе в одно прекрасное целое. Я начинала видеть свою собственную задачу в этом свете: собрать маму, и папу, и сестер – всю мою семью, собрать их в своем воображении, откуда они никогда не пропадут. Неважно, как далеко они, от меня, я буду хранить их в одном месте – в доме на улице Чемберс, где всегда будет день моего рождения. Сестры будут сидеть за обеденным столом; мама навсегда останется в дверях в кладовку; собаки под столом будут вечно ждать кусочка шоколада или меренги; а папа всегда будет вот-вот готов разрезать десерт «Сен-Сир», и на лезвии его ножа будет отражаться свет от свечей.