1612 год
Шрифт:
Уже в июле 1606 года Москва превратилась в военный лагерь. После очередного волнения на посадах, кончившегося взрывом главного порохового погреба, Шуйский приказал поднять все мосты, ведущие в Кремль, и выкатить на крепостные стены пушки.
Государь становился все более подозрительным. Разослав по городам всех вельмож, которые, по его мнению, мутили москвичей, Шуйский вспомнил о злополучном Симеоне Бекбулатовиче. При самозванце Симеон был пострижен в монахи и жил в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Стефана. Теперь по приказу Шуйского слепого, дряхлого старца Стефана отправили еще дальше — на Соловки.
Недоверие государя почувствовал и Маржере. Он и его гвардейцы больше не допускались в царские покои, им поручалось лишь сопровождать царя во время торжественных выездов. Что ж, причина для охлаждения к иноземным воинам у Шуйского была основательная. Когда царское посольство отправлялось в Польшу, он разрешил отпустить на родину мелкопоместных шляхтичей. Мало что зная, они не могли своей болтовней принести ущерб царскому двору в глазах короля. Разрешено было покинуть Москву и прочим иноземцам — купцам, ремесленникам. Причем купцы, приехавшие на свадьбу Димитрия с Мариной, чтобы поживиться, уезжали и без денег, и без товара. Тут уж постарались приставы Шуйского. Часть гвардейцев во главе с капитаном Кнаустоном заявила о своем желании покинуть двор, так и не дождавшись обещанного вознаграждения от государя. Василий Иванович вынужден был их отпустить, а затем поползли слухи, будто кое-кого из ландскнехтов видели в Путивле в войске повстанцев.
Донесения воевод с юга России становились все более тревожными: один город за другим объявляли о непризнании царем Шуйского: Моравск, Новгород-Северский, Стародуб, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Елец.
Провалилась затея Гермогена с поездкой Нагих в Елец, бывший центром мятежа при первом самозванце. Поехал один Григорий Нагой с грамотой сестры, инокини Марфы. Однако покаяние его было принято ельчанами с насмешкой — они не верили ни рассказу Нагого о том, что они были обмануты кознями дьявола, не верили и в святые мощи убиенного Димитрия Ивановича, якобы творящие чудеса. Нагой был с позором изгнан из города.
Рать восставших все росла, Шуйскому стали известны имена предводителей. Это были боярский сын Истома Пашков, служивший прежде стрелецким сотником в Белеве, неподалеку от Тулы, и бывший боевой холоп князя Андрея Телятевского Иван Болотников.
Шуйский лихорадочно собирал войско. Каждый день из уездов прибывали новые отряды ополченцев, которые направлялись в стан главного воеводы Ивана Воротынского. Государь и в час опасности остался верен себе — вновь прибывающим воинам сообщалось, что им придется вступить в сражение с татарскими войсками, идущими из Крыма. Только при подходе к Ельцу они узнали правду, что драться придется с такими же православными, как и они сами.
Рать самозванца вновь неотвратимо двигалась к Москве, с той лишь существенной разницей, что самозванца на этот раз в ней не было. Снова по городам летели грамоты государя и патриарха с увещеванием, но оказывали они скорее обратное действие.
Стрельцы то и дело хватали пришлых людей, возвещавших на папертях и площадях о скором приходе в Москву доброго царя Димитрия Ивановича. Их нещадно били кнутом и топили в Москве-реке. Одного даже всенародно посадили на кол. Но истязуемые упрямо кричали, что царь жив, и пророчили палачам скорую смерть.
Неистощимый на выдумки Шуйский сделал для москвичей новое представление. На Лобном месте люди увидели старую изможденную женщину и молодого человека, одетого в дворянское платье будто с чужого плеча. Пока они испуганно таращились на гомонящую толпу, дьяк возвестил, что это из Галича привезены по указу царя мать и младший брат Гришки Отрепьева.
Мать и брат наперебой стали говорить, что они очень давно не видели своего злополучного родственника, но сызмальства Гришка отличался буйным нравом и злыми выходками, пока окончательно не убег из дома.
— А как царем стал, его вы видели?
— Нет, не видели. Не приглашал он нас, — поджала обидчиво губы мать.
— Так как вы можете говорить, будто царь это и есть ваш сын?
— Так нам сказывали! — ответила мать, вопросительно обернувшись к дьяку.
Под хохот толпы родственников Отрепьева увели с площади.
Неожиданно Маржере, который бесцельно слонялся по Москве, был позван к государю. У дворца он встретил Дмитрия Пожарского, который что-то досадливо объяснял юнцам в неуклюжих ферязях.
— Новобранцы? — насмешливо спросил Маржере, учтиво раскланявшись с князем.
— Новая затея государя, — не меняя досадливого тона, ответил тот. — Всегда при дворе было тридцать стольников, не более. А он решил набрать двести.
— Несмотря на свою скаредность? — удивился Жак.
Дмитрий глянул на него:
— Видать, не от хорошей жизни. Стольник не только за столом прислуживает, это — телохранитель государев. Видать, твои гвардейцы в опалу попали.
— Платил бы больше, не попали бы! А то уж разбегаться начали. Я бы и сам… — Жак поперхнулся, не договаривая о потаенном.
— Уехал бы? — понял Дмитрий.
— Увы, не отпустит меня государь подобру…
— Что так? Уж очень люб ты ему сделался? — усмехнулся князь.
Маржере картинно поднес указательный палец в перчатке к губам:
— Тс-с-с! Слишком много видели мои глаза и слышали мои уши. А голова-то у меня одна. Так что о том, чтобы уехать, не то что говорить, думать боюсь.
На самом деле Маржере постоянно думал, как бы унести ноги из Москвы целым и невредимым. Его шпага становилась ненужной Шуйскому, а знал он действительно слишком много. Значит, жди ссылки куда-нибудь подальше, где никакой европеец не выдерживает лютых морозов. А то и просто как-нибудь ночью пустят под воду. Кто будет интересоваться безвестным французом? Существовала и другая опасность, от которой Жак постоянно просыпался в холодном поту: вдруг узнают, что он — шпион! Вряд ли его «друзья» оставят Маржере в покое. Английский посланник Джон Мерик сразу же после мятежа в Москве был благосклонно принят Шуйским и отправился в Англию за поддержкой нового правительства королем Яковом. Но тут же как ни в чем не бывало вернулся из Англии Давид Гилберт. Правда, никаких конкретных поручений он не давал, однако, отправляясь с Конрадом Буссовом на юг, к новому самозванцу, посоветовал Жаку «быть начеку и подробно записывать все дворцовые новости». И наконец, старый воин почувствовал, что стосковался по родной речи гасконцев, по милым француженкам, по своему обожаемому королю. Не такой человек Жак де Маржере, чтобы что-нибудь не придумать!