1612 год
Шрифт:
Татищев похолодел: значит, этот проклятущий поляк знает великую тайну, которую поведал умирающий Димитрий заговорщикам. Значит, ее знают и Жигимонт, и папа римский? Однако, не подав виду, что испугался, дьяк обрушился на воеводу с руганью:
— Враки все это. Гнусные измышления дьявола, чтоб сбить с толку добрых людей! Что же он, выдавал себя за сына Ивана и Марфу называл родной матерью?
— Так было проще заставить народ идти за собой. Ведь кто знал о Григории, кроме самого Ивана, который искал старшего брата по монастырям, чтобы убить? Разве что только ближние бояре. Да мало кто
— Ложь есть ложь! Не может святое дело ею прикрываться. Так что выбрось эти глупости из головы и жди сегодня людей из Дворцового приказа. Они все твое имущество опишут и заберут. Тогда и милуйся со своей дочкой.
— Но что мы будем есть и пить?! — возмутился Мнишек.
— Будете получать в достатке милостыню с царского стола! — усмехнулся Татищев. — Маринка, как убили ее повара, уже ест блюда из царской кухни — и ничего, не жалуется!
— А что я буду пить, если вы заберете мое любимое венгерское вино? О мой золотистый токай! — возопил воевода. — В моих погребах — тридцать бочек.
— Ничего, медом обойдешься! А бочки твои пригодятся к цареву столу.
— У меня от вашего меда изжога и голова болит!
— Привыкать надо, коль к нам непрошеный явился, — оскалился дьяк.
Татищев поспешил рассказать о разговоре Шуйскому. Тот выслушал со все возрастающим страхом и велел немедля позвать из Посольского приказа князя Григория Волконского, который вместе с дьяком Андреем Ивановым готовился к поездке в Польшу для переговоров с королем.
Волконский, войдя в опочивальню, где Шуйский шептался с Татищевым, удалив не только ближних слуг, но даже родных братьев, пал на колени и довольно сильно стукнулся лбом об пол. Шуйский неодобрительно взглянул на тщедушные плечи князя: «Худосочен уж больно, где ему до дородности Афоньки Власьева!» Однако, привычно скрыв истинные мысли, рек благолепно:
— Как, князюшка, когда готов отправиться с посольством?
— Недели через две, государь. Дел много, грамоты еще не готовы, подарки, да и с поездом…
— Что с поездом?
— Уж больно беден — лошади поистощали, да колымаги бы заново сафьяном обить надобно, а денег, сказывают, в казне нету.
— Нету, — подтвердил привычно Шуйский, затем, потеребив в задумчивости бороденку, осилил свое привычное скупердяйство: — Ин ладно, велю по твоей бедности выдать тебе триста рублев. Как, управишься?
— Постараюсь, батюшка царь.
— Ин ладно, — снова благолепно произнес Шуйский, но тут же голос его стал властным и даже угрожающим: — Теперь слушай и запоминай как следует. Коли будут тебя Жигимонт и его сенаторы допытывать, откуда, мол, знаем, что на троне сидел расстрига Гришка Отрепьев, отвечай, что как съехались в Москву дворяне и всякие служилые люди, то царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, а также бояре обличили богоотступника, вора и расстригу Гришку Отрепьева и что, деи, он сам сказал перед великим государем и перед всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев и делал все то, отступя от Бога, бесовскими мечтами. Понял? Поэтому весь народ московский, осудя истинным судом за злые богомерзкие дела, его убил. Хорошо запомнил?
— И еще, — Шуйский перешел на зловещий шепот, — если Жигимонт спросит тебя с глазу на глаз, мол, куда девался тот юноша, что показывал ему тайные царские знаки, отнекивайся, деи, ничего про то не знаешь доподлинно, но как бы слышал разговоры, будто погиб тот юноша еще в Самборе, а в Россию въехал с войском уже точно Гришка Отрепьев. Запомнил? Смотри не перепутай! А коль ссылаться будет Жигимонт на свидетельство дьяка Афанасия Власьева, реки, что Афанасию верить нельзя было, потому что он — вор, разоритель веры христианской и ездил в Польшу без ведома бояр. Ну, ступай!
Татищев, едва дверь закрылась, спросил:
— Зачем про Самбор наказывал?
— Мне Варлаам Яцкий сказывал, что королю известно, будто в Самборе по приказанию Димитрия был казнен подосланный к нему убийца. А ежели наоборот — того, что за царевича себя выдавал, убили, а вместо него Гришку поставили?
— Так ведь Мнишек при этом был! Он эту ложь обличит.
— Мнишек короля увидит не скоро. А когда время пройдет, пусть болтает чего хочет.
— И послы могут подтвердить, что тот, кого они видели при королевском дворе, занял московский престол. Да и другие знатные вельможи молчать не станут! — не унимался Татищев. — Их же мы не сможем долго под стражей держать!
— Сможем, если хитростью будем действовать! — Глазки Шуйского заблестели, предвкушая желанную интригу. — Главное — сбить их с толку!
…На следующий день Маржере обнаружил, что трон, по которому так усердно елозил своим плоским задом Шуйский, здорово шатается. Сначала один из его драбантов встревоженно сообщил, что ночью на воротах многих домов, в том числе и тех, где на квартирах размещались иностранные воины, появились надписи. В них народ московский именем государя призывался громить эти дома, как дома предателей.
Маржере во главе своих гвардейцев заспешил во дворец. Его лошади приходилось то и дело объезжать группы простолюдинов, спешивших на Красную площадь. На лицах некоторых читалась озлобленность против чужеземцев, их останавливал только вид грозных алебард. Однако большинство из посадских и стрельцов выражали недоумение: зачем нужна новая резня. И так уж на весь свет опозорились, когда бросились спасать своего царя от поляков, а в результате Шуйский с заговорщиками его же и убили. Теперь вот на всех углах кричат, что это был Гришка Отрепьев, продавшийся дьяволу, а приезжающие с Запада гости толкуют, что царь жив, скоро снова будет в Москве и тогда несдобровать тем, кто шел против него по наущению Шуйского.
— Ахти мне! — сокрушался мужик в зипуне и с топором за поясом, видимо плотник. — Я же этим топором пять поляков порешил, не простит мне царь-батюшка. И поделом мне, дураку, поделом! Зачем только послушался людишек этого «шубника»! (Так звали москвичи Шуйского за то, что тот имел на Севере меховые промыслы.)
Постепенно настроение толпы менялось. Если сначала больше слышались возбужденные голоса тех, кто не прочь был снова пограбить богатых господ да попить дармового винца, то теперь стала расти озлобленность против Шуйского, причем умело подогреваемая. То здесь, то там слышались выкрики: