17 м/с
Шрифт:
Эрик сказал, мол, сейчас я вам печений принесу. Мы вяло согласились, потому что больше не лезло. Печенья были украшены кешью. Мы решили взять печенья с собой, на потом. И стали запихивать их в карманы нашим детям. Но непредсказуемый кондитер отнял печенья у детей. Прям как ведьма у Гретхен и Гензеля, ей-богу. Он сунул их в карман одному из наших и сказал, чтобы больше одного за раз не ели.
До вечера мы автохтонных работников местного общепита не видели. Они целиком слились с тайцами. Они даже говорили по-тайски. Говорили, как пели. День они проводили на задворках, так принято на Востоке. Потому что восточный народ лицом очень благожелательный, но черт его знает, что у него там, на задворках сознания. То ли тайский бокс, то ли невиданный разврат, то ли эпикурейское расслабление с добавлением эфирных масел. Вообще-то у местных на задворках были настилы. Когда спадала жара, они ели лапшу в задрипанной лапшарне, за столами, покрытыми выцветшей клеенкой, под клекот таек, которые всегда стирали. И под стрекот птиц. Местные очень западают на птиц. Главное украшение их домов — клетки. У Брайана тоже были клетки. У Эрика — тоже. Он птицам скармливал крошки своих волшебных печений, птицы качались на насестах и изумленно смотрели сквозь прутья.
Эрик, оба Брайана и поврежденный итальянец когда-то имели желание. Они хотели свою точку общепита. И они его воплотили в среде, равнодушной к желаниям, к европейскому общепиту, к музыке техно и прочим излишествам. И сразу оказались по другую сторону желания. И могли больше не париться. И не парились.
Однажды Эрик показал мне граффити на стене. Я думаю, это было самое распространенное граффити в мире с поправкой на местный колорит. Тайской вязью было написано имя, потом стоял плюсик, потом еще одно имя. Все это равнялось сердцу с крыльями. Видишь, говорит, у нас сердце пронзено стрелой, а тут — окрылено. Потому что у нас любовь — это страдание. А здесь — парение. Я кивнула.
Я бывала в Берлине и понимала, о чем он говорит.
Первого нашего мы потеряли в аэропорту еще по ту сторону. Второго нашего мы потеряли в аэропорту уже по эту сторону.
Третьего мы потеряли на непригодных для езды дорогах. Мы потеряли его в Маккар-баре.
Хозяин этой точки не имел ничего общего с тайцами. Он не имел ничего общего ни с кем. Он жил в джунглях. Его место обитания можно было найти по струйке дыма над деревьями. Он сидел в облаке дыма, в окружении картин и обожравшихся грибами голландцев. Когда мы пришли, он сказал, что живет здесь год. А когда уходили (утратив товарища), он сказал, что живет здесь шестнадцать лет.
Он завалился в пространственно-временную щель, и в этой щели писал картины, которые не взяли бы даже на провинциальную психоделическую выставку в 1972 году. Но это его не волновало. Потому что вопросы творческих амбиций и славы просто меркнут, Доктор, да.
Когда, окутанный кумаром, Маккар вывел нас на скользкую тропу и попер все выше и выше и затащил на плато над водопадом, то один из наших сказал, что оставшуюся часть вечности он хочет провести здесь. И проведет, черт возьми, невзирая на причитания милой девушки, проведшей с ним последние шестнадцать лет. Или шестнадцать часов. Потому что на фоне растворенной в воздухе росы, на фоне веера радуги, разлегшейся под ногами, на фоне водной сверкающей сетки, укрывшей весь остров вплоть до океана, все это съеживалось и превращалось просто в пыль. А у сердца вырастали крылья.
А мы побрели вниз. И у нас было два ориентира: огонек сигареты вверху — огонек нашего утраченного товарища над водопадом, и огонек внизу — Маккар спускался первым. Потому что стемнело, а он один этого не замечал.
Следующая потеря все-таки была связана с владельцем мопеда. Мы его с самого начала предупреждали, что у нас нет страховки. И глупо тратить всю наличку на местную больницу. Более того, ни у кого из наших не было желания тащиться с отдыха с грузом-200. А у девушки мопедиста совершенно не было желания падать. Потому что она перед отъездом накачала себе дорогостоящим гелем губы и боялась, что соприкосновения с местной грунтовкой никакой силикон не выдержит. Но мопедист был неумолим. Он валял девушку на всех косогорах, видно, предполагая, что ее силикон — дополнительная защита, что-то вроде подушки безопасности. Уже через два дня на них было страшно смотреть. Они были так отполированы местными дорогами, что походили на жертв теракта.
Впрочем, на них было страшно смотреть и до этого. Они не так давно поженились и до приобретения мопеда довольно глуповато бегали по берегу, держась за руки, кормя друг друга какими-то плодами из уст в уста. Кроме того, они все время наряжались. Короче, вели себя достаточно курортно, но мы их терпели, потому что знали давно и с лучшей стороны. В смысле — с доматримониальной.
Когда же они приобрели мопед, мы их потеряли. Потому что, невзирая на падения, они добирались до других точек острова. И привозили оттуда устрашающую информацию.
Они показывали нам фото. Фото были в духе «Я и Везувий». Но даже из-за плеч принаряженных молодых угадывались прискорбные очертания пляжей, забитых людьми, уставленных пивнухами и фастфудами, а прибрежные воды были испещрены следами от гидроциклов.
Хуже того, они звали нас вписаться в этот удручающий ландшафт и заняться дайвингом на берегах, заваленных мусором и турьем. Они заказывали такси и запихивали нас в кузов. Они совращали наших детей картошкой фри и сумочками, сделанными из банок кока-колы.
Все это, Доктор, нас категорически не радовало. Привезенные на место дайвинга, мы, в ожидании плещущихся у рифов молодых, мрачно стерегли кучи пластиковых бутылок, выброшенных волной, а дети мрачно отпихивали ногами кусачих медуз, притаившихся в прибрежных водах. В конце концов мы перешли к пассивному бойкотированию окружающего мира. Мы выбрали свободу.
Если вы, Доктор, спросите, для чего нам была нужна наша свобода, я вам не отвечу. Потому что любой ответ вы сочтете бессмысленным.
Конечно, сознание, освободившееся от пересчетов сдачи в тайском ресторане или не занятое проблемами аренды лодки и гидрокостюма, всегда можно приспособить для полета. Например, направить на сочинение рифм, сюжетов для опусов или картин. Но сознание на пустынном пляже взмывает в такие немыслимые выси, что и рифмы, и сюжеты, и краски, и опусы — все кажется суетой.
В конце концов, Доктор, это буддистская страна. И конкуренция разума и души сводится к нулю ровно в тот момент, когда ты осознаешь, что между тобой и солнцем — никого.
Мы выбрали свободу, причем каждый по-своему. Один из наших регулярно опаздывал на такси. Другой с утра наедался печений и сидел, как статуя Будды, под баньяном. (Он сидел там, как часовой, так что хозяин ресорта сколотил ему насест вокруг баньяна, и теперь он сидел на насесте, напоминая издали часового на карусели.) Я сказала, что у меня приступ творчества (соврала чисто по-европейски) и стала расписывать все баньяны в округе. Краски мне привозили владельцы мопеда. Надо признать, Доктор, что хоть они и рехнулись на почве личного счастья, но сохранили доброжелательность. Они даже предлагали забрать у нас детей и отвести их к фастфуду, но дети тоже выбрали свободу. Они нашли на соседнем пляже малолетнего немца и играли с ним в войну.