1794
Шрифт:
Он махнул рукой и ушел. Я по-прежнему ничего не понимал.
Кое-что удалось выяснить в конюшне. Оказывается, Юхан Аксель взял лошадь и уехал. Толстый конюх поковырял в носу, с интересом изучил улов и добавил:
– И еще это… лопату взял.
Я не понимал, в чем Юхан Аксель подозревает Сетона, и что совсем уж удивительно – как он решился на эту поездку без разрешения губернатора. Что-то тут не складывалось. Еще и этот пистолет… Что ж, кузен мой юноша неглупый и вполне может сам о себе позаботиться. Кстати, Сетон произвел на меня впечатление человека, наделенного теми же похвальными качествами. Так что самый естественный исход – обсудят с глазу на глаз и установят причины взаимонепонимания. Так оно и будет. Надо просто дождаться
Вскоре выяснилось несколько удивившее меня обстоятельство: в отсутствие двоюродного брата мне совершенно нечем заняться. Никто меня не искал, не интересовался, где я и что делаю, так что я мог распоряжаться временем по своему усмотрению. Пошел к океану. Решил прогуляться вдоль берега, но вскоре путь мне преградили густые низкие заросли, спускавшиеся к самой линии прибоя. Пошел в другую сторону. Там были вырыты неглубокие котлованы – в этих бассейнах приливная вода испарялась и превращалась в драгоценный товар: соль. Рабы время от времени сгребали ее граблями в большие серые сугробы. Я почему-то вспомнил про найденный мною по приезде странный камень, и почти час посвятил поиску подобных камней. В результате набрал полную горсть, но природа их по-прежнему оставалась загадкой. Ноздреватые, как пемза, пористые, не очень тяжелые камушки со странными зазубринами. Некоторые гнутые, другие удлиненные или неопределенной формы, будто отколоты от чего-то.
В конце концов геологические изыскания мне надоели, и я пошел бродить по улицам Густавии, как всегда, весьма оживленным. В гавани выстроились баркасы, ждущие очереди на разгрузку. Прибыл очередной корабль с живым товаром. Рабов вели по улицам в ржавых цепях, и прохожие зажимали носы от нестерпимой вони. Впрочем, поблизости стояли ряды бочек с водой, где несчастных отскребали от многомесячной коросты грязи, а оттуда вели в бараки, где они ожидали очередных торгов. Многие выказывали признаки помешательства после долгого морского путешествия: дико сверкающие глаза, нечленораздельные выкрики, пена в углах рта. Удивительно: как работорговцам удается большую часть довезти живыми; как они все не умирают в таких нечеловеческих условиях?
Мало того – торговцы старались избежать ненужных потерь. Они то и дело приглашали Фальберга. Я подошел, попросил не отказать мне в обществе, и некоторое время шел за ним по пятам. Фальберг шел вдоль рядов изможденных и понурых негров и коротко констатировал:
– Скорбут. Скорбут. Тропическая лихорадка. Изолировать. Скорбут…
Он, кажется, не тяготился моим обществом; наоборот. Возможно, я отвлекал его от мрачных мыслей. Ничего удивительного: а какие еще мысли неизбежно одолели бы каждого, кто надумал совершить подобный обход?
– Что ж… все, что мы видим, результат условий на кораблях, но корабль есть корабль, не в наших силах управлять стихиями. Но здесь, на острове, тоже приходится сталкиваться с необычными заболеваниями… и это вызывает озабоченность… – Он неожиданно устроил странную гримасу: оскалился и несколько раз подмигнул. Я даже не сразу сообразил: оказывается, таким странным способом он просит стоящего перед ним раба показать зубы. – Например, тяжелые случаи дисфории. Да… дисфория. Вряд ли вам знаком этот термин… Своего рода одержимость воспоминаниями о родине, а именно тоска, непреодолимая тоска, и тоска эта сплошь и рядом имеет соматические последствия. Поверхностное дыхание, знаете ли, брадикардия… извините, замедление пульса. Они отказываются от еды и даже от питья. И в запущенных случаях эта болезнь, представьте, смертельна.
– И нет никакого способа лечения?
Фальберг перешел к следующему узнику, одарив меня многозначительным взглядом. Осмотрев раба, повернулся ко мне и пожал плечами.
– Конечно, есть. Способ лечения очевиден.
На том мы и расстались.
По пути в номер я прошел мимо бараков. И хотя старался смотреть под ноги, чтобы избежать неприятных сцен, мое внимание привлек совсем молодой раб в скованной цепью группе, очевидно, ожидающей очередного морского путешествия на одну из сахарных плантаций на Антильских
Я уже привык – кожа рабов может иметь самые разные оттенки. От светло-шоколадного до черного, как сапожная вакса. Но никогда доселе не видел такой странной кожи, как у этого. Все тело в пятнах, как будто он перенес какую-то болезнь: представлены все оттенки, о которых я упомянул. Волос нет нигде, в том числе и на голове, где видны свежие царапины от бритвы. Лицо настолько черное, что даже многочисленные синяки кажутся на этом фоне светлыми. Неправдоподобно яркие белки больших, необычно светлых глаз. Он рыдал, всхлипывал и протягивал руки к прохожим, взывая о милости. Едва я успел подумать, что передо мной наверняка типичный случай неутолимой тоски по дому, дисфории, как назвал ее Фальберг, как между нами встал здоровенный англичанин и стеком ударил парня по причинному месту. Раб упал как подкошенный и скорчился на земле.
– Дай ему шанс, порвет на куски, – процедил англичанин. – Он мне достался почти даром, но я все равно чувствую себя обманутым. Держитесь от него подальше.
Я поспешил домой, но еще долго в ушах стояли тоскливые всхлипывания несчастного.
15
Писать по ночам очень трудно и страшно, но и время летит быстрее. Сегодня обратил внимание, как чередуются времена года. Зима давно забыта, прошла весна, да и лето скоро кончится. Не далее как сегодня вдруг стал мерзнуть, почувствовал запах мокрых листьев и только тогда обратил внимание, что окно в моей палате открыто настежь.
Первое, пока еще робкое, дыхание осени.
Все это не имеет значения. Дни, спасибо тебаике, я провожу в полудреме, светлые часы похожи на сон, который память отказывается сохранять. Мне приносят воду, пускают кровь, переворачивают в постели. Только с наступлением темноты я возвращаюсь в сознание, только в эти страшные часы между сумерками и рассветом никто не руководит моим бытием. Я сижу с гусиным пером в руке и не могу дождаться, когда же начнет светать.
А сегодня днем я очнулся и обнаружил у себя двоих посетителей. Судя по всему, они находились в моей палате уже довольно долго. Терпеливо ждали, пока я найду в себе силы отвечать на их вопросы. А вот что я им ответил и ответил ли вообще – не помню. Но лица запомнил. Один огромный, как шкаф, с жуткой, изуродованной зажившими шрамами физиономией – вылитый кулачный боец. А другой… другой – прямая противоположность. Более разных людей и представить трудно. Тощий, бледный, говорит так тихо, что приходится вслушиваться. Я сделал все что мог, чтобы унырнуть от незваных гостей в сладкий омут опиумного сна, но, очевидно, проворства моего не хватило, и я постепенно догадался, что им надо. Эти двое представляли правосудие. Должно быть, они долго меня разыскивали. На то оно и правосудие – любое преступление должно быть наказано. Где-то в глубине души шевельнулась мысль – броситься им в ноги и рассказать всю правду, но воля моя настолько ослабла от страхов и медикаментов, что я не решился на такой отчаянный поступок. Хотя признание, несомненно, принесло бы облегчение. Я им даже что-то сказал, они не поверили… говорили и говорили. Я многое понял, хотя мое понимание наверняка осталось для них незамеченным.
Странные посетители задавали вопросы все более прямо и нетерпеливо, пока до них не сразу, но все же дошла безнадежность их затеи. У здоровяка испортилось настроение. Он даже хряснул кулаком по косяку двери. Я вздрогнул от странного звука – дерево об дерево, и тут же понял: у него вместо левой руки – протез. Не знаю, как его звали, но имя второго, бледного, запомнил, потому что однорукий постоянно обращался к нему за помощью.
Винге.
Что ж… вполне возможно, их визит означает для меня начало конца. Мое время отмерено. И я должен спешить. Я должен успеть поведать всю историю, пока судьба не призвала меня в менее гостеприимные места.