1812. Фатальный марш на Москву
Шрифт:
Среди прочего Наполеон трудился над воззванием, которое предстояло зачитать солдатам на следующее утро:
Солдаты! Вторая Польская война началась. Первая закончилась при Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия клялась в вечном союзе с Францией и войне с Англией. Сегодня она нарушила свои клятвы. Она не хочет давать никаких объяснений своему странному требованию, чтобы французские орлы отошли за Рейн, оставив наших союзников на ее усмотрение. Рок влечет за собой Россию! Ее судьбы должны свершиться. Не считает ли она нас выродившимися? Разве мы больше не солдаты Аустерлица? Она поставила нас перед выбором между войной и бесчестьем. Мы не можем сомневаться, вперед же! Перейдем через Неман! Принесем войну на ее территорию! Вторая Польская война будет победоносной для французской армии, как и первая, но мир, который мы заключим, будет содержать в себе гарантию исполнения, и положит конец тому надменному влиянию, которое последние пятьдесят лет России оказывала на дела Европы {208} .
208
Napoleon, Correspondance (1925), V/435.
Когда
209
Dumonceau, II/48; Saint-Chamans, 213; Labaume, 25; Boulart, 242; Ganniers, 181.
В 6 часов вечера Наполеон сел в седло и снова поехал на берег реки. Он потратил следующие шесть часов на рекогносцировку, а также пронаблюдал, как в 10 часов вечера три роты 13-го легкого пехотного полка в тишине переправлялись через реку в шлюпках, тогда как генерал Жан-Батист Эбле и его солдаты приступили к наведению трех понтонных мостов. Разъезд русских гусар подъехал к пехотинцам, офицер грозно окликнул их по-французски: «Qui vive?» Ночь выдалась не особенно темная, но разглядеть форму было трудновато. «Франция!» – прозвучал ответ. «Что вы тут делаете?» – закричал русский снова по-французски. «Б – ь [52] , мы вам покажем!» – заорали солдаты в ответ, давая залп, который рассеял гусар [53] .
52
Авторы дневников того времени неизменно демонстрируют тенденцию стесняться писать определенные слова целиком.
53
в действительности с русской стороны в этой стычке на правом берегу Немана участвовали не гусары, а казаки (разъезд лейб-гвардии Казачьего полка). – Прим. ред.
Наполеон испытал раздражение при звуке ружейной пальбы, поскольку надеялся держать русских в неведении относительно своих маневров как можно дольше. Он поскакал обратно в палатку, чтобы урвать пару часов сна, но в три утра снова сидел в седле на коне по кличке Фридланд, нареченном так в честь победы над русскими. К утру три моста были наведены, и дивизия генерала Морана, первая в корпусе Даву, перешла на другой берег, готовая обеспечить прикрытие для переправы кавалерии Мюрата.
Наполеон занял позицию на холме, где саперы гвардии построили для него из веток беседку с сиденьем. Оттуда он обозревал происходящее, иногда при помощи подзорной трубы, которую держал в правой руке, отводя левую за спину. В нем не осталось и следа озабоченности предыдущего дня. Император выглядел счастливым, иногда напевал себе под нос военные марши, следя за процессом переправы, названным одним очевидцем «самым необычайным, самым грандиозным, самым впечатляющим представлением, которое только можно себе вообразить, – зрелищем, способным опьянить завоевателя» {210} .
210
Lejeune, M'emoires, II/175.
«Армия шла в парадной форме, и с вершины холма, где стоял император, были видны ее колонны, в превосходном порядке переходившие Неман по трем мостам», – вспоминал Луи-Никола Плана де ла Фай, капитан артиллерийского обоза и адъютант генерала Ларибуасьера, находившийся рядом с Наполеоном. Части шли одна за другой, сходясь с разных направлений на высотах, господствовавших над левым берегом Немана, спускались вниз для переправы через него одним из трех переброшенных через реку мостов, а затем разворачивались на ровном правом берегу. «Каждый полк следовал за собственными музыкантами, дудевшими в фанфары, и звуки их перемешивались с криками “Vive l'Empereur”. Поскольку противник отсутствовал, и солдатам не с кем было воевать, все зрелище выглядело, точно гигантский военный парад» {211} .
211
Planat de la Faye, 71.
«Самые лучшие бойцы в парадной форме, самые лучшие лошади Европы были собраны вместе перед нашими глазами, вокруг центральной точки, занимаемой нами, – писал Луи-Франсуа Лежён, состоявший тогда адютантом при маршале Бертье. – Солнце сияло на бронзе двенадцати сотен пушек, готовых сокрушить все на свете. Оно сияло на кирасах наших великолепных карабинеров, на их позолоченных касках и красных плюмажах. Оно сияло на золоте, на серебре, на закаленной стали касок, кирас, оружии солдат и офицеров и на их богатом обмундировании». Воины утопали во всеобщем чувстве всемогущества. Кому-то на ум приходил Цезарь, кому-то – крестовые походы. «Никто не сомневался в успехе предприятия. И от созерцания средств, кои воля его свела воедино, сердца бились от радости, гордости и самолюбования, заставляя нас предвкушать и с улыбкой ожидать грядущий успех». Так виделось происходившее Лежёну {212} .
212
Lejeune, M'emoires, II/175–6;
В середине дня Наполеон вновь сел в седло, поскакал на другую сторону реки и расположился на русском берегу, где переходившие через Неман солдаты хорошо видели своего государя. «Vive l’Empereur!» – кричали они, маршируя мимо. Когда император с удовлетворением отметил, что самые важные составляющие ударного формирования без помех переправились через водную преграду, он взобрался на спину свежего коня по кличке Москва и поспешил в Ковно. Тем вечером Наполеон квартировал в монастыре на окраине города.
«Vive l’Empereur! – писал капитан Фантен дез Одоар в дневнике, сидя у костра в лагере сразу за городом. – Рубикон перейден. Выхваченный из ножен блистающий меч не вернется обратно до тех пор, пока к славным анналам великой нации не добавятся новые замечательные страницы» {213} .
8
Вильна
Пока Наполеон размещался на постой в Ковно на закате эпического дня, Александр ехал на бал, который устраивали штабные офицеры в поместье генерала Беннигсена, в Закренте, совсем рядом с Вильной. Дом, построенный на руинах бывшего иезуитского монастыря, был окружен обширным и обнесенным стенами садом, и в тот теплый и благоуханный летний вечер под луной обед подавался там, на пленэре, среди фонтанов и иллюминации – только танцевали под крышей. В ходе празднества Александр ходил от стола к столу, останавливаясь то тут, то там и беседовал с гостями. Он буквально излучал приветливость, очаровывая всех вокруг неизменно присущим ему шармом. Затем царь танцевал с хозяйкой, баронессой Беннигсен, и с женой Барклая, после чего почтил вниманием прочих дам. Царь выказал особенный интерес к молодым красоткам из виленского общества, которых он приводил в трепет приглашениями на тур с ним. Когда Балашов подошел к нему украдкой и что-то прошептал на ухо, было уже довольно поздно, а посему скорый отъезд Александра ни у кого не вызвал удивления, и вечеринка продолжалась как ни в чем не бывало {214} . За два месяца с момента приезда Александра в Вильну в апреле празднеств происходило множество. И пусть слухи об «оргиях» были, пожалуй, сильно преувеличены, общество и в самом деле проводило время в увеселении. «Война вот-вот начнется, и мы ожидаем нападения каждый день, – писал царь Александру Николаевичу Голицыну всего за неделю до того, как она действительно началась. – Все мы готовы и сделаем всё от нас зависящее, чтобы исполнить долг. Что до всего прочего, пусть Бог решает» {215} .
213
Fantin des Odoards, 303.
214
Choiseul-Gouffier, 45–8, 58–9; Nesselrode, 45; 1812 god. Voennie Dnevniki, 76–7.
215
Ley, 49.
На самом деле никто и ничто готово не было. Остались без должного внимания даже животрепещущие моменты командования и стратегии, и в результате, когда в начале утра 25 июня Александр приехал в бывший дворец архиепископа, где квартировал, то очутился в очень неприятном положении. Он только что узнал о переходе Наполеоном Немана и понятия не имел, как же теперь поступить.
Он послал за Шишковым, крепко спавшим в своей кровати. Прибыв по вызову государя, статс-секретарь застал того что-то пишущим за столом. Александр сообщил вельможе о вторжении французов и велел ему составить воззвание к народу с призывом встать на пути у иностранных агрессоров, суть которого продиктовал лично. Одним из немногих стоящих деяний Александра во время пребывания в Вильне стала установка типографского пресса в ставке, что позволяло царю издавать пропагандистские манифесты и листовки, призванные побороть у людей низкого звания страх перед Наполеоном с его грозной репутацией {216} .
216
Shishkov, 127.
Спустя несколько часов Александр держал военный совет с целью вынести решение в отношении дальнейших действий. Рассуждать о наступлении более не приходилось. План Багратиона нанести удар в слабое место французской армии, где бы генерал и военный министр ни усматривал таковое, вряд ли стоило обсуждать в отсутствии точных разведданных о численности и диспозиции французов. Организация обороны Вильны представлялась трудным делом ввиду разбросанности русских войск на слишком обширном ареале. Французское нашествие застало всех врасплох, и на подготовку армии к сражению потребовались бы многие дни. Не оставалось ничего иного как отступать. Получив одобрение Александра, Барклай отдал команды отходить к Свенцянам, где надеялся сосредоточить силы. Он написал Багратиону с просьбой отвести 2-ю армию далее на восток. «Находясь перед лицом соображения, что оборона отечества в сей критический момент доверена нам, мы должны отложить все разногласия и всё то, что могло бы в другое время влиять на наши обоюдные взаимоотношения, – вещал Барклай, призывая коллегу к сотрудничеству. – Голос отечества взывает к нам придти к взаимопониманию, каковое есть единственный гарант успеха. Мы должны соединить силы и нанести поражение врагу России. Отчизна благословит нас за согласные действия» {217} .
217
Buturlin, I/155; Barclay de Tolly i Otechestvennaia Voina, сент. 1912, 327.