1812. Обрученные грозой
Шрифт:
А ведь во время недавнего разговора его мать казалась такой искренней, рассуждая о счастье своего сына.
«Как я, не раз столкнувшись с ложью и обманом, могла принять за правду ее слова?! И его?! — корила себя она. — Как могла я довериться им, когда все, все было ложью, сплошной ложью?»
Докки убивало осознание того, что, держа ее в своих объятиях, глядя на нее сверкающими от страсти глазами, говоря о своих чувствах к ней, Палевский одновременно обдумывал брак с другой.
«Как он мог?!» — мысленно восклицала она и не находила ответ на этот вопрос, не в силах
Тревожное возбуждение, поначалу ее охватившее, затем сменилось отупляющей апатией. Докки не могла даже плакать — на то у нее не было сил, а перед глазами то и дело возникали изломанные, раздавленные останки цветов и испачканные измятые ленточки, втоптанные копытами лошадей в булыжник виленской площади…
Афанасьич договорился с капитаном судна, отплывающего через несколько дней, о выходе в море этой ночью. Поздним вечером Докки села в экипаж, затем — на корабль, и вот она в этом доме под Стокгольмом, что нашел для нее Букманн. Он помог и устроиться в нем, прежде чем вернулся в Россию.
Тянулись часы, складывались в дни и недели, а Докки все пребывала в том отрешенно-равнодушном состоянии, перемежаемом всплесками боли и раздирающего душу отчаяния, пока не почувствовала, как в ней зашевелился ребенок. Ребенок, который не был виноват, что его отец нашел себе более подходящую жену, а его мать полностью поглотили собственные переживания. Всячески отругав себя за пренебрежение малышом, она дала себе слово лучше питаться, совершать долгие прогулки по парку, не поддаваться печалям и думать только о настоящем и будущем, занимая свои мысли и свое время чтением, игрой на фортепьяно, вышиванием или изучением шведского языка.
Докки вдохнула свежий морозный воздух, рукой в варежке дотронулась до своего округлившегося живота и повернула обратно, к дому, медленно проходя по узкой аллее меж вековыми темно-зелеными соснами и елями.
Сегодня к ней собирался приехать шведский поверенный господин Арно Бьерн, запиской предупредивший о визите. Он должен был привезти письмо от Букманна, может быть, и почту из Петербурга. Учитывая сложность и извилистый путь пересылки писем, со дня прибытия сюда она получила всего один, но довольно увесистый пакет, который, впрочем, так и лежал невскрытым — Докки не хотелось ничего знать о помолвке или уже состоявшемся венчании Палевского и Надин, что наверняка являлось главной петербургской новостью. Инстинктивно оберегая себя от лишних треволнений, она оставила разбор почты на другое, более удобное для нее время, хотя и трудно было представить, когда же оно настанет.
Когда Докки подошла к длинному, приземистому дому и увидела разворачивающийся у подъезда экипаж, то заспешила, радуясь приезду гостя, способного внести хоть какое разнообразие в ее унылую жизнь.
— Осторожно, барыня, — навстречу ей выскочил Семен и подхватил под локоть, когда она чуть не споткнулась на пороге.
— Приехал господин Бьерн? — Докки вошла в теплую прихожую и потопталась на
— Э-э… — Семен замялся, хотел что-то сказать, но Докки уже нетерпеливо распахнула дверь в гостиную и от изумления застыла у входа. В комнате у печки стоял Петр Букманн, а рядом с ним — высокий мужчина в полевой генеральской форме. Палевский!
Докки ахнула и ухватилась ослабевшими враз руками за ручку двери. Рядом мгновенно оказался Афанасьич, он и подвел ее к ближайшему стулу, на который она тяжело опустилась, не в силах поверить в увиденное. Но это был он — Палевский собственной персоной, наяву и во плоти, смотревший на нее сузившимися ледяными глазами.
— Зачем вы здесь? — слабым голосом спросила она, не в силах отвести от него взгляда, жадно впитывая в себя черты его лица.
— Не ожидали, madame la baronne? — процедил он сквозь зубы и посмотрел на Букманна и Афанасьича. Те переглянулись и направились к выходу.
— Не ожидала, — призналась Докки и вспыхнула, возмутившись бесцеремонным поведением Палевского, его издевательским тоном и злостью, которую явственно ощущала. Он имел нахальство не только сюда заявиться, но еще и командовал в ее доме.
— Погодите! — остановила она Букманна.
— Петр Федорович, почему вы привезли сюда генерала?! — звенящим от негодования голосом Докки обратилась к поверенному. — Ведь я просила вас! Никто не должен был знать. Как вы могли?! — с упреком спросила она.
Букманн в смущении повернулся к баронессе.
— Э-э… Видите ли, Евдокия Васильевна, — он неловко развел руками и покосился на Афанасьича.
— Вините меня, барыня, — тот решительно выступил вперед. — Я предупредил Петра Федоровича, что ежели кто спросит о вас… Ежели именно генерал Палевский станет вас искать и будет в должной степени настойчив…
— Его сиятельство были весьма настойчивы, — подтвердил Букманн и промокнул платком покрасневший лоб.
— …сказать ему, где вы находитесь, — Афанасьич сердито крякнул.
— Ты?! — ахнула Докки, потрясенная предательством слуги. — Ты смог так поступить со мной?!
Афанасьич насупился.
— По дурости али упрямству дров наломать ничего не стоит, — сказал он. — Иной раз не грех на собственную гордыню наступить и довериться обстоятельствам, кои могут поправить дело.
— Поправить дело?! — Докки в отчаянии закрыла глаза.
Она слышала, как раздались шаги по направлению к выходу из комнаты, стукнула дверь, и хотя в гостиной воцарилась тишина, чувствовала присутствие Палевского, ощущала на себе его тяжелый взгляд.
— Значит, никто не должен был знать? — после паузы сказал он. — И в первую очередь, видимо, я. Ваш слуга отнесся ко мне добрее, нежели вы сами.
— Зачем вы здесь? — вновь спросила она и заставила себя посмотреть на него.
— Зачем?! — Его бровь изогнулась, а взгляд, казалось, прожигал насквозь. — Вот уж действительно вопрос вопросов. Зачем я полгода только тем и занимаюсь, что ищу с вами встречи, в то время как вы норовите от меня скрыться? Знаете, эти ваши игры в прятки меня порядком утомили.