1830
Шрифт:
А когда я, по американскому обычаю, прихлебывал свой чай из блюдечка, в их вышколенных взглядах сквозило лишь вежливое любопытство.
С тех самых пор, как меня представили князю, я тонко чувствовал, что он, должно быть, думает: такой явно нуждающийся солдат удачи рано или поздно заговорит о пожертвованиях на Греческое Дело. Я знаю этот взгляд по глазам Аллана и своих однокашников и однополчан.
Вероятно, то, что я у него об этом не спросил, заставило его сидеть как на иголках.
Я направился в оранжерею по величественной вязовой аллее - европейские вязы, в которых нет
Неужели суждено мне прожить всю жизнь и так до конца и не познать ильм? Каждый листок этого дорийского дерева - контур привлекательного глаза, будь то глаз Каллисто, голоногой и одетой лишь в лосиную шкуру, подпоясанную змеиной кожей в серебряных и бурых ромбах, или же Аполлона со львиными чреслами, носом прямым и точеным, плоскостями томагавка.
Лавры и рододендроны чересчур кельтски, да и дуб слишком напоминает о друидах и варварах для моей лиры. В яблонях и сливах есть некое девчоночье легкомыслие, а вот груша, поистине римское дерево, обладает изяществом знатной дамы и осенью приносит прекрасные виргилиевы желто-коричневые дары.
Но ильм, ильм, это благородное, величавое дерево. Он неизменно стоит ровно, как сосна и кипарис, но не дорастает до их гигантской высоты, умеряя их второзаконную грандиозность спартанским чувством меры и благопристойностью.
Ильм скромен в своем единстве силы и грации. Растет он так же медленно, как кедр, ветвясь с военной, с галльской ясностью замысла, каждый сук точно несколько стрел, сведших свои случайные тропы в одном колчане, однако беспорядок этот - гармония дисциплины, а вовсе не развал небрежения.
Не потому ли князь хотел видеть меня, что не далее, как на прошлой неделе я опустился на колени во влажную гниль осенних листьев и поцеловал княгине руку?
В ее глазах неясность затмила предположение, и ветер задул вокруг нас в этом наполовину варварском русском саду с чужой ему Дианой, почерневшей от снегов и лютых западных ветров, с его английскими клумбами, итальянскими каменными скамьями, не оттаявшими под лучами бледного северного солнца, и в душе моей поднялся этот ветер, холодный и раздраженный, точно зимняя вьюга.
Еще раз такой же ветер шевельнулся во мне, пока я шел к оранжерее. Вспыхни-умри, вспыхни-умри - вот пульс этого мира. Звезда Тихо сверкнула и исчезла.
Urbs antiqua fuit.(29)
В Каразхане, рассказал мне князь, выловили и раздали крестьянам, наверное, самое последнее стадо диких лошадей Европы.
Время - просто как внезапная красота, внесли - и отобрали, краткая, как день мотылька. Но возвращается она именно осенью, per amica silentia lunae(30), когда деревенские церкви тихи, будто корабли, покинутые командами и дрейфующие к полюсам. Чистое пламя светильника вздрагивает и синеет. Зеркала странны от лунного света с лестничного пролета, белеет лаг, и мелководья ветра омывают дом, течения времени.
К крышке своего курьерского саквояжа я приклеил карту Греции с ее изломанными побережьями и хрупкими островами - зелеными и желтыми на гиацинтовом фоне ее морей.
Здесь вечность назад проплывали белогрудые барки, ребристые, осанистые, точно горделивая Елена Спартанская, их длинные кили заложены на
Агатовый светильник в руке ее!
Колоннада, уводившая от садовой дорожки к оранжерее, мерцала листопадом по всей своей ионической перспективе. Я уже видел, как князь в своей домашней куртке меряет шагами посыпанные гравием дорожки.
– Сэр, уже звучал у меня в ушах его благородный голос, вы записались в "Европе"
как некий Анри де Ренне. Ошибки здесь быть не может. Однако Посланник Соединенных Штатов мистер Генри Миддлетон знает вас еще и под третьим именем. Не будете ли вы столь любезны объяснить эту шараду?
– Я буду в восхищении, Ваше Величество, ответил бы я. Мое имя - Андрэ Мари де Шенье(31). Меня гильотинировали тридцать шесть лет назад, le septieme d Thermidor, l'an 1(32). Я - призрак.
Отшатнется он - наверняка ведь, - одна рука - ко лбу, другой - за сердце.
Canaille!(33) - вероятнее всего, и сапогом вон за дверь.
Я подошел к высоким воротам из кованого железа, открывавшимся в аллею меж ровно подстриженных живых изгородей, в свою очередь выходившую на Проспект через дверцу в стене.
Могучие колокола в церквах звонили. Пошел снег.
1. Джузеппе Пьяцци (1746-1826) - итальянский астроном, открывший в 1801 году первый астроид - Цереру. (Здесь и далее - примечания переводчика.)
2. Автор имеет в виду "закон", предложенный в 1766 году немецкими астрономами Йоганном Даниэлем Титиусом и популяризованный в 1722 году Йоганном Элертом Боде, как попытку объяснить различные средние расстояния планет от Солнца. "Закон"
этот никогда не был подтвержден физически и выражался эмпирической формулой a = (n+4)/10, где a - вычисленное среднее расстояние планеты от Солнца в астрономических единицах, а n - прогрессия чисел 0, 3, 6, 12, 24, 48, 96, 192 и 384. "Закон" достаточно хорошо дает приблизительные средние расстояния для известных в то время планет (от Меркурия до Сатурна) и довольно точно определяет расстояния до Урана, открытого в 1781 году (и названного так Боде) и некоторых астероидов между Марсом и Юпитером, однако расстояние до Нептуна этим "законом"
уже не определяется.
3. Джованни Пьетро Караффа, в XVI веке - епископ Кьети, одно время апостольский администратор епархии Бриндизи, стал впоследствии Папой Павлом IV.
Один из реформаторов католической церкви, основатель ордена театинцев, исповедовавших образцовые для священнослужителей качесвтва, и его первый генерал-провост.
4. Сэр Уильям Хершель (15 ноября 1738 г.
– 25 августа 1822 г.) английский астроном, известен как "отец звездной астрономии". Немец по рождению, бежал в Англию в 1757 г., когда Ганновер оккупировали французы. Последующие 25 лет зарабатывал на жизнь профессиональным музицированием, но свой интерес к астрономии удовлетворял с помощью собственноручно построенного отражающего телескопа, крупнейшего в то время. 13 марта 1781 года обнаружил объект, оказавшийся первой планетой, открытой в нашу эпоху и не известной в древние времена, - Уран.