188 дней и ночей
Шрифт:
Дома, в Торуни, я оставил жену и трехмесячную дочку Иоанну. Я знал, что не увижу их целый год. Что не увижу первых шагов моей дочери, не услышу первых сказанных ею слов и не проведу с ней ни первого Рождественского сочельника, ни первого ее дня рождения, а после своего возвращения стану для нее каким-то чужим дядькой. Даже если бы у меня тогда теоретически хватило денег на чудовищные по дороговизне авиабилеты для них (более четырех месячных зарплат магистра на должности ассистента в вузе), то все равно правительство Соединенных Штатов не выдало бы им въездных виз. Потому что правительство заранее предполагало — в нашем случае совершенно ошибочно, — что если позволить всей семье уехать из Польши, то это будет путешествие в одну сторону. Для всей семьи. А это уже три проблемы вместо потенциально только одной. Американцам в эмиграционных службах тогда казалось, как, впрочем, это им кажется и сейчас, что американская виза — это как плацкарта на поездку в рай, куда прилетают на самолете. Или работники американского эмиграционного управления никогда не путешествуют, или им так промыли мозги, что те перестали думать. Этот второй вариант гораздо более правдоподобен.
Мы договорились с женой, что если по телевизору ничего не сообщат о катастрофе
Я получил свои «пять минут», растянутые на двенадцать месяцев. Если в твоем распоряжении только пять минут, надо использовать каждую секунду. Фонд переводил на банковский счет (тогда гражданину ПНР не разрешалось иметь свой банковский счет за границей, но — напоминаю всем юристам — за это «преступление» меня невозможно наказать за давностью лет) стипендиата сумму в семьсот семьдесят долларов. Казалось бы, громадная сумма. Тем более если принять во внимание, что в Польше моя месячная зарплата была эквивалентна тогда двадцати пяти долларам. Но это не имело никакого значения, потому что на Манхэттене за семьсот семьдесят долларов нельзя было снять даже самую маленькую квартирку. Я снял комнату за чертой Манхэттена, в шести километрах от университета, в котором работал, в соседнем, через реку, районе Квинс у стюардессы «Пан-Америкэн». Уже через неделю у меня сложился распорядок дня. Вставал я в четыре утра, ложился спать в полвторого ночи. Я пошел на утреннюю работу (с пяти до девяти утра) на строительство и убирал там строительный мусор из зданий, предназначенных под снос, занимался написанием кандидатской в учебном заведении, распространением рекламных объявлений, вскапыванием садика у дома стюардессы, репетиторством с ее одиннадцатилетним сыном. В университет я добирался пешком (автобусный билет в одну сторону стоил доллар), в субботы и воскресенья, когда не надо было выносить строительный мусор, я мог спать до шести утра и работать в университете до полуночи. Когда через год я возвращался в Польшу, я весил на тринадцать килограммов меньше, о чем вспоминаю теперь с завистью.
В Нью-Йорке я избавился не только от килограммов. Я избавился еще от чего-то такого, что меня тяготило гораздо больше. Я раз и навсегда избавился от глубоко скрываемого комплекса неполноценности, что я родился и воспитывался в стране, которая в силу разных политических пертурбаций перестала иметь значение. Это как раз и была моя «инициация». Я понял, что я не хуже только потому, что я из «третьеразрядной», в смысле информатики, Польши. Я писал более совершенные компьютерные программы, чем мои коллеги, рожденные и получившие образование в США (если один компьютер на все учебное заведение, а не на каждое рабочее место, то приходится больше стараться), мои доклады в рамках семинаров были не хуже, чем выступления других, которые имели все возможности подготовиться лучше хотя бы потому, что жизнь не заставляла их перетаскивать тонны мусора на спине и они могли отвести на сон «законные» восемь часов в сутки. Если не считать того, что я был вынужден экономить на автобусных билетах и что у меня никогда в жизни не было кредитной карты, я ничем не отличался от них. Мы учились по тем же самым учебникам, у нас были те же самые мозги, мы не понимали одни и те же вещи, и нас увлекали одни и те же мысли. Там, в Нью-Йорке, я убедился, что я не из худшей части мира, хотя у нас не работали телефоны, а по соображениям «государственной безопасности» ученым был запрещен доступ к ксероксу.
Кроме того, я дал себе тогда слово, что когда-нибудь обязательно из дома стюардессы, у которой я снимал комнату, я не пойду пешком, а приеду в университет на такси. Сегодня я сдержал это слово. Заказал такси. Поехал. Правда, единственное чувство, на котором я поймал себя, когда садился в такси, было ощущение собственной старости и безумная грусть.
Привет,
ЯЛВ
P.S. У меня в последнее время впечатление, что все «прогибаются» перед Нью-Йорком. После 11 сентября это стало модным. Особенно в СМИ, и особенно в польских СМИ. Даже те, кто никогда не видел башен ВТЦ, пишут о них так, как будто их детство прошло на Манхэттене и они ходили в детский сад недалеко от ВТЦ (для любознательных: ближайший к Граунд Зиро детский сад находится далеко, только в Гринвич-Вилладж, и плата за него вполне сопоставима с платой за обучение в Гарварде). Поэтому я сегодня не хочу добавлять свои рассказы к уже собранной мартирологии 11 сентября. Хочу лишь сказать Вам, что Нью-Йорк вовсе никакой не «израненный город, не поднявшийся до сих пор с колен», как я прочитал недавно в польском бульварном журнале. Нью-Йорк гордо стоит на обеих ногах. Лучше всего это видно по лицам людей, которые проходят вблизи Граунд Зиро. Я был там сегодня вечером. Да, действительно, на лице Нью-Йорка есть шрам, но такой шрам вряд ли может быть поводом для стыда. Это прекрасный шрам…
P.P.S. Вопрос № 7: Какой период своей жизни Вы считаете самым главным?
Варшава, четверг
Вы правы, нет ничего ужаснее в жизни, чем унизительное чувство неполноценности. От него одни несчастья. Я хуже остальных. И дело даже не в комплексах, которые действительно могут нам многое испортить и усложнить, но свою жизнь мы как-нибудь устроим. Речь идет о глубоком убеждении в том, что мы никогда не узнаем множество важных вещей и не испытаем целый спектр эмоций вследствие нашей худшести (это такое новое существительное, можно?), психической слабости и посредственных интеллектуальных способностей. Вспоминаю встречу с молодыми немцами из Гамбурга. Семидесятые годы. Как диковинка из-за Одера, я, несомненно, представляла для них интерес. Эдакая Ванда, отвергнувшая немца. [46] Как потом оказалось — до поры до времени. С одним из них я проводила особенно много времени, но мое восхищение незаурядной арийской красотой росло прямо пропорционально разочарованию, которое вызывала у меня его невежественность, вернее, недостаточная информированность. Своеобразная пустота. Внешний мир, начинавшийся политикой и заканчивавшийся шоу-бизнесом, существовал для него лишь в той мере, в какой он в данный момент его увлекал. Разумеется, он не был кретином, выросшим в капиталистическом инкубаторе. Хотя нельзя не признать, что капитализм его подпортил. Но он, однако, не испытывал дискомфорта от того, что не знал биографии Сартра [47] и того факта, что Симона де Бовуар [48] стирала его рубашки. Только иногда, чаще всего удивленный, он спрашивал меня, откуда я все это знаю и зачем мне это. Когда я настойчиво (при этом у меня в ушах звучало герековское «Поможете? [49] ») демонстрировала доказательства хорошего социалистического образования, при каждом удобном случае со скоростью автомата произнося фамилии, даты, события, мои немецкие коллеги одобрительно кивали головой. Сегодня я понимаю, что они ни на миг не почувствовали себя ущербными, детьми худшего Бога.
46
Легендарная краковская княжна, дочь Крака, не согласилась на брак с немецким князем Ритгером и бросилась в воды Вислы, чем предотвратила польско-немецкую войну.
47
Жан-Поль Сартр (1905–1980) — французский философ, писатель, драматург.
48
Симона де Бовуар (1908–1986) — французская писательница.
49
На одном из партийных форумов тогдашний Первый секретарь ПОРП Э. Герек оторвался от бумажки и, подчеркивая драматизм решаемой задачи, обратился в зал к товарищам по партии со словами: «Поможете?» — и в ответ услышал нестройный хор голосов: «Поможем» (смех в народе).
Меня это ужасно бесило, и я последовательно между собой и ими возводила стену, наподобие Берлинской. Я, человек, живущий за железным занавесом, знаю, а вы, которым все подают на блюдечке, не знаете? Стыдно. Кроме того, где здесь справедливость? Разве я не лучше и, в этой связи, не заслуживаю лучшей жизни? Парадоксально, но с высоты двадцати с небольшим лет я благодарю свои комплексы, возникшие у меня от жизни в сермяжной стране. Я избавилась от них, и сегодня никто не может поверить в то, что они у меня были. Достоевский, Прус, Кафка, прочитанные до наступления пятнадцатилетия. Французский кинематограф «новой волны», итальянский неореализм. Только бы те, что за стеной, не подумали, что мы еще не спустились с деревьев. Потребность принадлежать к лучшему миру была настолько сильной, что мы почти забыли, что это нужно не для других, а нам самим. Это соперничество со временем переродилось в очень важное для душевного здоровья чувство собственного достоинства. Знаю для себя, и мне этого хватает. Но если бы у меня были дети, я наверняка стала бы их убеждать в том, что даже если их сверстники из других стран не знают того, что знают они, с них никто не снимал обязанности повышать свой интеллектуальный уровень.
Вы спрашиваете меня о самом счастливом периоде моей жизни. Пожалуй, счастьем было детское ощущение абсолютной защищенности в родительском доме. Тогда я могла задать любой вопрос, знала, почему дедушка годами слушал «Свободную Европу», отчим после полудня принимал пациентов, а вечером мама стучала в дверь моей комнаты, чтобы спросить, сколько я съем бутербродов на ужин.
С уважением,
МД
Чикаго, пятница, ночь
Пани Малгожата,
наверное, нет в мире более подходящего места (может, только Новый Орлеан), чтобы прикоснуться к блюзу и прочувствовать его. До мозга костей…
Клуб называется «Blue Chicago» и находится в двенадцати минутах ходьбы от «Magnificent Mile» («Прекрасной Мили») в Чикаго, отрезка Мичиган-авеню, который считается «одним из самых замечательных торговых центров мира». На небольшой, усеянной небоскребами площади центра американского города уместилось 460 магазинов, 275 ресторанов и 51 гостиница. Американцы, живущие или посещающие Чикаго, считают, что это «прекрасно и великолепно» (отсюда и название Magnificent). Многие прибывают в Чикаго как раз ради того, чтобы попасть на эту «Прекрасную Милю», и не замечают, что стоит сделать перерыв в шопинге или еде, как окажешься на живописном берегу озера Мичиган. Если бы я имел возможность повлиять на названия улиц в Чикаго, то название «Прекрасные Мили» (их больше, чем одна) я оставил бы за этим берегом.
Лично я не даю себя очаровать ни одному торговому центру ни в одном из городов земного шара, на какой бы широте и долготе ни находились эти города, и мне становится не по себе, когда приходится провести больше часа, например, в «Галерее Мокотув» в Варшаве. Мои дочки не могут понять этого, а мне не хочется в очередной раз объяснять им это. Возможно, когда они начнут сами оплачивать свои покупки, им это станет ясно. Если любовь отцов к дочерям измерять временем, проведенным в торговых центрах в разных городах мира, у меня был бы шанс на очень хороший результат. Однако я вряд ли стал бы им гордиться. Гораздо важнее то время, которое отец провел с дочерьми, когда они были маленькие, за чтением сказок, рассказами о звездах или о том, что в жизни самое главное теперь, когда они выросли. Я мало им читал и мало рассказывал, и сейчас меня грызет совесть и я хочу хоть как-то, пусть даже в торговых центрах, компенсировать то потерянное время…